Привычное дело. Рассказы
Шрифт:
– Полезай, Миска, на поляти! – подтвердила Кланька, а бабка спланировала второпях:
– Мы тебя завалим шобунями, скажем, что в школу ушел!
Так и сделать успели. Когда половицы в коридоре начали скрипеть и жаловаться, Мишка был уже надежно замаскирован.
Беспалый вошел в избу большим начальником. Не здороваясь, сел у стола, кисет из кармана выложил и начал закуривать.
– Так, так... Где у тебя мужик-то, товарищ Лаврухина?
– Мужик на войне, больше ему и быть негде! – отрезала бабка.
– Я про Мишку спрашиваю, а не про Митьку.
– В школу ушел! – сказала Устинья. – Где малолетку быть, кроме школы? Он и так сколько дён пропустил.
Манька с Кланькой сидели напуганные, как мышата. Неизвестно, что было бы далее, не приди на обед сама Дуня Ротиха. Она поздоровалась с начальником по отчеству и забрякала умывальником. Пыль после трепки льна набивается в нос и уши. Беспалый жег вонючую цигарку и строго произнес:
– Вот как мы на деле выполняем указания товарища Сталина! Не хочете добром обратно в лесопункт, будете отвечать перед милицией!
Дуня промолчала.
– Отправляю Михаила обратно.
– Нет, не отправишь!
– Тогда сама поедешь.
– С чего это я поеду? Тьфу на твою и милицию. Может, и старуху пошлешь ели валить? Парню пятнадцать годов, старухе семьдесят. Что вы, разве с ума сошли? Бесстыжая харя, ты пошто в дом пришел? Неси тебя водяной! Думаешь, баба без мужика – дак все и можно?
Особенно возмутило Дуню упоминание про милицию.
– Никуда парня не отпущу, приводи хоть Сталина, хоть болотного лешова! Не пущу! Хоть Кочерягин, хоть раскочерягин. У парня и обутка с дырой, и туфайчонка с дырами. Куды без тулупа?
– Тулуп выдам артельный, – сказал председатель.
Но это подхлестнуло Дуню еще больше. Она встала перед председателем руки в боки. Закричала:
– Подавись лучше тулупом-то! Выдай его своей бабе либо Леюшке-счетоводке! Пусть оне и хрястают. У парня и катаники измолоты ишшо в ту зиму. Кто их мне подошьет? У меня и шила нету подшивать...
– Поедешь сама!
– Ох, стельная рожа! Пошли еще и Устинью в придачу!
Дуня Ротиха была мастерица ругаться. Не зря было дано ей такое прозвище!
– К лешему, к лешему, к водяному всю вашу контору и вашу лесозаготовку! Возьму вот ухват на беспалого пса! Марш из избы, охламон! Чтобы духу твоего тут больше не было!
Дуня схватила от шестка ухват, председатель поспешно отступил в сени. Он еще приоткрыл двери, заглянул из сеней:
– Пойдешь в сельсовет, там будешь перед милицией отчитываться!
Холод волной пошел от порога.
– Неси леший, не выстужай квартеру! Простуди у меня робенка-то...
Мишка лежал на полатях ни жив ни мертв, потел под рядниной и тятиным полушубком, боялся шевельнуться. Наконец председатель убрался на улицу.
– Сотона белоглазой! – не могла успокоиться Дуня Ротиха. – Ишь, тилигрим, Сталина спомянул. Не было такого указу от Сталина, чтобы малолетков в лес посылать. Не было, бес болотной!
– Не ругайся, Овдотьюшка, матушка, не ругайся. С его тоже требуют.
– А ты, мамка, сиди, тебя не спрашивают!
Манька и Кланька заревели от материнского крика. Особенно жалко им было бабушку. И про Мишку забыли. Мишка вылез из духоты. Ему было обидно, что так и не успел дорассказать сестрам про настоящего волка. До настоящих немцев дело тоже не дошло.
Мать поревела-поревела и затихла. Мишку она заставила пилить и колоть дрова. Лучковая пила стала для него хуже горькой редьки. У Мишки в горле вскипели слезы. Пришлось идти. Проголодался с этими дровами, как в лесопункте, но бараньего студню в обед все равно бабушка не дала, сказала, что пост. (Девчонки-то в обед этот холодец получили.) Слезы сами и текли из глаз.
– Ну-ко! – прикрикнула на Мишку Дуня. – Пореви у меня!
Может, Мишка и заревел бы, но Манька неожиданно завопила:
– Мама, мама, ряженые! Вон ходят, вон! Много!
Все бросились к окнам. Но окна еще не успели оттаять. Никто ничего не увидел. Одна Манька.
– Да ведь сочельник, – сказал Устинья. – Рождество ешшо завтра, только потом Святки. Одне дураки в сочельник-то в личинах ходят.
– К нам, к нам, бавшня! – сообщила в восторге Минька.
В коридоре и впрямь загремели мерзлые половицы. Нахлынула, выстудила Дунину избу большая оравушка настоящих ряженых. Было ясно, что их снарядила счетоводка Лея. Нарядилась Лея попом, и ее сразу узнала востроглазая Манька. На гармонье, не будучи ряженым, отвори да затвори – играл Мишкин сверстник Володька. Начали отгадывать остальных. Не сразу и отгадаешь, кто был кто! Плясали все по-разному, некоторые топотали как придется. Обиды Мишкины как ветром сдуло.
Особенно интересно плясала одна личина, даже дробить пробовала, хотя дробь сквозь валенки у нее получалась неважная. Вывернутая наизнанку шуба, мужские портки, хоть и стираные, но в заплатах, обтягивали толстые, явно не мужские ягодицы. Выряженка была женского пола. Если б она спела частушку во время пляски, ее сразу бы узнали по голосу. На желтой берестине вырезаны дырки для глаз, брови подмалеваны печным углем. Щеки нарумянены свеклой, большой нос пришит посредине. Под носом свисала кудельная борода. Младшая Кланька еле не заревела, так перепугалась, когда «шуба» подскочила поближе. Гармонист Володька весь измаялся, но играл, старался. Гармонь всегда была Мишкиной мечтой. Покойником нарядился тоже Мишкин товарищ.
– Серьга! Серьга! – узнал его Мишка.
Оставался неузнанным черт, еще какой-то неражий плясун да латаные портки на толстой заднице. У всех во рту из репы вырезанные зубы, все размалеваны. Поп с бородой вдруг дал знак гармонисту Володьке. И Володька раз в двери! За гармонистом и вся команда заторопилась в следующую избу. Навеселили всех – и на улицу. Манька начала искать валенки, чтобы успеть следом за ряжеными. Кланьку мать не пустила. Мишка тоже остался дома. Начали гадать, кто кем вырядился. Попом была, конечно же, счетоводка. Дуня Ротиха признала бы счетоводку и по пляске.