Привычное проклятие

Голотвина Ольга Владимировна

Протянув к человеку изломанные сучья, поросшие бородатым лишайником, лес словно говорил с ненавистью: «Уходи! Спасайся! Тебя не убили — радуйся и этому, как радуемся мы каждому дню, вырванному у ветра и стужи!»

Кринаш не сразу смог заговорить.

— Не могу я уйти! Отпустите и девчушку тоже, она-то вам ничего не сделала!

Словно морозный узор — только не белый, а буро-зеленый — затянул все перед глазами… и вот Кринаш в ухоженном, красивом парке с ровно подстриженными купами кустов. А на фоне изящной решетки — стройное деревце с большими белыми цветами. Молочные чаши лепестков источают аромат, крепкий, кружащий голову. Вместе с этим ароматом Кринаш уловил надменную брезгливость — словно знатная дама глядит на нищего, который нагло забрел на посыпанную желтым чистым песком аллею.

— Отпустите ее! — не дал себя смутить Кринаш. — Она всего-навсего разыскивает любимого!

Дрогнули жесткие блестящие листья — словно красавица повела плечиками. И тут же изысканный парк исчез.

Кринаш стоял посреди странного… леса? Никакого подлеска — только выгоревшая на солнце трава. И что-то вроде рощицы редко стоящих высоких деревьев. С белесых стволов лентами отслаивалась кора. Листья не шуршали на ветру — не было ветра, было лишь палящее солнце и полный неподвижного жара воздух.

Да эти кроны не отбрасывают тени, в смятении сообразил Кринаш. Что это — деревья или призраки деревьев? Где ж такое растет?

И вдруг отчетливо, словно получив ответ на свой вопрос, он понял: эта роща никогда не видела человека.

Он — первый. И он не понравился роще. Стволы источали неприязнь, сухую и горячую, как все вокруг.

— Эта девочка… — заставил себя продолжить Кринаш. — Отпустите ее… вместе с ее другом. Он не хотел плохого, просто еще очень молод и…

Горячее марево сгустилось меж белесых стволов, потемнело, стало весомым, реальным. Человек очутился перед гигантским деревом. Бесформенное, оплывшее, оно походило на башню. Могучие ветви не были украшены ни единым листом, но дерево не было мертвым. Кринашу был слышен гул бегущего под корой сока — или это шумела кровь в его ушах?

Так вот оно, вечное дерево…

До чего же глупый мальчишка этот Хашуэри! Посягнуть на это спокойное величие, на эту древнюю власть!..

— Те двое… — превозмог себя Кринаш, удивляясь тому, как дико и хрипло звучит голос. — Они не хотели дурного. Ну, пойми… они — как молодые побеги. Поросль рвется к свету и не соображает, где ее угораздило прорасти. Они…

Кринаш замолчал. Есть предел человеческой стойкости.

Перед кем он осмелился вякать о молодой поросли?

Человек успел толчками вдохнуть и выдохнуть воздух — и тут пришел ответ.

Пришел?.. Обрушился! Накатил! Налетел беззвучным вихрем!

Все горе и вся боль деревьев ударили в беззащитное человеческое сердце.

Мертвое молчание пней на вырубке. Смертный ужас, дымной тучей сгустившийся над лесным пожаром. Тупое отчаяние бревна, гниющего на берегу по вине нерадивого плотогона. Все страдание тех, кто не мог защититься от железа и огня.

Кринаш пошатнулся. К лицу тянулись обрубленные, опаленные, искалеченные сучья…

Вдруг эти мучительные образы поплыли в стороны. Их раздвинул ветвями молоденький тополек. Стройный, гибкий, туго перевязанный детским пояском с красными кисточками.

И тут же отступила тревога. Душа расправилась и зашелестела, как тополиная листва на легком ветерке.

«И все?! — потрясенно думал Кринаш, глядя, как уходит в густой клубящийся туман замшелый ствол вечного дерева. — Такой пустяк — и человек снова прощен за все, что натворил? Да сколько же в них терпения и милосердия…»

Он без удивления обнаружил себя в бесконечном, тянущемся вдаль саду. Стройными рядами застыли деревья. Словно ждут чего-то.

Рядом с Кринашем на мягкой траве сидела освобожденная от пут Ульфейя. Прикусив губку, она серьезно глядела по сторонам.

— Они превратили Хашуэри в дерево, — без тени сомнения сказал Кринаш.

— И мы должны его найти, — кивнула женщина.

Оно и просто… А как прикажете искать превращенного человека среди этих зарослей?

— Госпоже поможет Серый Оберег? — с надеждой спросил Кринаш.

— Нет. Здесь он мертв. Но я все равно разыщу Хашуэри.

Женщина поднялась на ноги, спокойно и уверенно двинулась от ствола к стволу. Иногда она поднимала руку и легко касалась ветвей.

Кринаш недоуменно пожал плечами и с кривой усмешкой огляделся.

Вот стоят рядышком две яблони, старая и молодая, словно, мать и дочь. Молодая вся в бело-розовых цветах, ветви старой прогибаются от огромных яблок. Цветы и плоды рядом, надо же! Впрочем, ведь это сон, который видят яблони… Ладно, а где возлюбленный Ульфейи? Может, этот красавец клен? Или незнакомое дерево с рыхлой кроной из кривых ветвей, мохнатых от хвои? Или разлапистая, низкая, словно вставшая на колени ель?

Женский вскрик заставил Кринаша обернуться.

Ульфейя, задохнувшись от волнения, указывала рукой в гущу листвы. В два прыжка Кринаш оказался рядом с ней и сразу понял, что потрясло его юную союзницу. Невысокое стройное деревце ничем, казалось бы, не отличалось от своих «соседей», но…

Странная ветвь отходила от одного из сучьев! Светлая, совсем лишенная коры, гладкая, словно отполированная ладонями, она тем не менее покрыта была тонкими зелеными побегами. А увенчивал ее нелепый «плод» — проржавевший кусок железа, в котором с трудом можно было угадать очертания большого топора.

Секира! Длинная секира, приросшая к дереву и пустившая побеги!

Ульфейя, внезапно оробев, обернулась к своему спутнику. Но Кринаш молчал.

Всхлипнув, женщина сорвала с шеи оберег и повесила на ветку дерева.

От корней поползли вверх полосы тумана, окутали ствол и ветви.

Когда марево рассеялось, возле ствола недвижно стоял юноша с тонкими чертами лица и кротким, мудрым взглядом старца. Он держал секиру, рукоять которой была покрыта мелкими тонкими веточками.

Ульфейя не бросилась к возлюбленному. Наоборот, сделала движение, словно хотела спрятаться за широкое плечо своего спутника, — таким изменившимся предстал перед ней Хашуэри.

Юноша тоже не ринулся обнимать любимую. Он поднял руку, взглянул на ладонь, словно видел ее впервые. Сорвал с зазеленевшего топорища ржавый кусок железа и отшвырнул прочь — так узник отбрасывает опостылевшие кандалы, в кровь натершие запястья.