Приют изгоев
Шрифт:
Эйли залезла назад в повозку, села так, чтобы по возможности дольше наблюдать восхитительный пустырь. «Эти краевики относятся ко мне, как к последней дуре, – думала она. – Или нет, хуже, как к совсем дикой. Гомейза до сих пор нос воротит, запах рыбы ей, видите ли, не нравится. От нее похуже пахнет – я же не жалуюсь? Между прочим, шелковая шаль, которую я ей подарила, для нее рыбьим жиром не пахнет. И серьги из жемчужного бисера тоже…» В нормальной одежде Гомейза ей ходить запрещает: велит каждый день напяливать на себя это платье из тяжелого сукна жуткого серо-коричневого цвета, а на ноги натягивать полосатые чулки, которые постоянно сползают. К тому же такие непрочные, что почти сразу начали рваться и протираться. А платье колется
А что они едят! Так много мяса – жесткой говядины и баранины. Баранина – одно сало, и все – недосолено. Из овощей только капуста и репа; Эйли как-то спросила на постоялом дворе кочанный салат – так на нее посмотрели, будто она невесть что захотела. Рыбы нет совсем, зато много хлеба и каш; хлеб едят с коровьим маслом и салом. Лука хватает, но еще больше чеснока – все вокруг пропитано несвежим чесночным запахом! Вина здесь пьют почему-то мало, больше – горькое пиво; травяной чай заваривают чабрецом и еще чем-то; от простуды такой чай, может быть, и хорош, но пить его каждый день…
Вместо ворвани и каменного масла жгут дерево – дикость! Конечно, здесь дерева много; из дерева сложены дома – хотя их вполне можно было сложить из камня; из дерева сделаны заборы, мебель, даже посуда. Эйли привыкла, что каждое бревнышко, каждая дощечка идет в дело – здесь же дерево часто просто валялось и без толку гнило. Древесную кору, которая в Таласе тщательно собирается, измельчается и насыпается в детские колыбельки, здесь выбрасывают, а младенцев заворачивают в тряпки – пеленки называются.
А что они носят вместо одежды?.. Впрочем, кажется, Эйли начала повторяться.
Почему-то они предпочли отправить ее вот так, медленно, на повозке, по дороге, которая, спускаясь с гор, то и дело петляет. На планере было бы быстрее – и ведь у них сколько угодно ест, откуда можно запустить двухместный планер, но вот почему-то приходится тащиться в пыли и неудобстве.
Город оказался скучен и некрасив – просто кусок плоской равнины, расчерченный под линейку на квадраты-кварталы. Центральный квадрат был вынут, здесь вместо домов располагалась Главная площадь; на нее с четырех сторон выходили дворец губернатора, губернская управа, городской собор и губернская тюрьма. Что дворец, что управа, что собор, что тюрьма были построены в одном стиле, в одно время и скорее всего одним и тем же архитектором.
На площади сколачивали из бревен и досок какое-то сооружение.
– Что это? – спросила Эйли, выглядывая из повозки.
– Эшафот, – ответил не оборачиваясь возница.
– Что? – переспросила Эйли.
– Место казни.
Эйли не поверила собственным ушам. Убивать людей прямо в центре города, чтобы все видели, – может ли быть такое?!
Повозка проехала мимо, в ворота дворца, в широкий двор, где росло несколько худосочных деревьев и была разбита круглая клумба. Губернатор в сопровождении жены и какой-то свиты стоял на крыльце, готовился встречать Дочь Императора.
Эйли вышла из повозки, расправила темное дорожное платье. Тихая, потерявшая уверенность Гомейза, сойдя с лошади, подошла сзади и робко изобразила реверанс.
– Добро пожаловать, ваше высочество, – сказал губернатор, приветливо улыбаясь. Он любезно поклонился, а его
Эйли наклонила голову и, придерживая подол платья, взошла по ступеням.
– Рада видеть вас, граф, – сказала она. – И вас, графиня. Надеюсь, вы в добром здравии.
Она недаром несколько недель передразнивала в разговоре Батена из Шеата; сейчас в ее речи почти не было привлекающих внимание свистящих и подсвистывающих звуков, которые так режут слух имперца в говоре таласар, и совершенно не было грубоватого и чуть неряшливого выговора краевиков. Также Эйли весьма надеялась, что хорошо усвоила и уроки этикета.
– Прошу, ваше высочество, пожаловать на женскую половину, – пригласила губернаторша. – Я вижу, эта девушка с вами?
—Это Гомейза, дочь полковника Мерзка с Края.
Гомейза поклонилась. Губернаторша холодно посмотрела на нее. Всякая шваль пользуется малейшим поводом, чтобы пристроить свою дочь при Его Дворе. Но делать нечего, надо принимать и эту… Гомейзу. Княжна-рыбоедка и то более приглянулась графине. Все-таки в ней была высокая кровь, и врожденное благородство должно было себя проявить – взять хотя бы достоинство, с которым она держалась. Одно слово – Дочь Императора.
Княжна Сухейль с удовольствием приняла ванну и, против опасения графини, не стала пробовать на вкус мыло. Графине показалось, что и после купания запах рыбы не исчез окончательно, и она щедро окропила гостью духами. Запах духов княжне не понравился, но она стерпела. Графиня пожертвовала несколько капель и для Гомейзы, чтобы хоть немного отбить стойкий запах конского пота и навоза.
В чистых одеждах девушки вышли к ужину. На княжне было простое платье тонкого льна; из драгоценностей – скромный коралловый кулончик на шелковом шнурке. Гомейза вырядилась в муслиновое платье, принадлежавшее, судя по всему, еще ее прабабушке; гранатовое ожерелье на нем было таким же старомодным.
Подарки, которыми княжна одарила губернатора и его жену, были достаточно богаты, чтобы скрасить причиняемое беспокойство, к тому же княгиня Сагитта, выбирая их, подумывала о том, что у графа Менкалинана есть дети и, без сомнения, он захочет, чтобы кто-то из них сопровождал Эйли ко двору Императора. «Будем щедры, но не чрезмерно, – решила княгиня. – Возможность отправиться к Великому Двору – уже достаточно щедрый подарок». Поэтому губернатор получил ярко-синий плащ из морского шелка, которому не страшен никакой дождь, а губернаторша – набор черепаховых гребней, украшенных жемчугом. Младшей дочери достался длинный шелковый шарф, старшей – браслеты из черного коралла; и не стоило бы делать ей такой дорогой подарок, но именно она была назначена в сопровождающие к Эйли. (До недавнего времени черного коралла в Империи не знали, только красный, но недавно, после открытия островов архипелага Ботис, княгиня Сагитта велела попробовать выставить его на обмен с имперскими купцами. По привычке купцы попытались было сбить цену, но таласары просто отказались продавать, и тогда купцы согласились с установленной ценой. Естественно, внутри Империи стоимость черного коралла была и вовсе фантастической.) Губернаторша, казалось, была вполне довольна подарками, и Эйли успокоилась. По крайней мере для себя она ее благосклонность заслужила. Гомейза ее мало волновала. Пусть графиня пособьет с нее спесь, поделом.
Спать их уложили в комнате дочерей, и младшая оказалась этим весьма недовольна. Она демонстративно задернула полог на своей кровати и улеглась спать. Старшая, ровесница Гомейзы, оказалась более общительной. Она подарила Эйли свою куклу, наряженную по последней моде, хотя Эйли и заверяла ее, что в куклы давно не играет, а потом до самой полуночи показывала Эйли утащенные у матери модные альбомы. Гомейза завистливо вздыхала, Эйли была равнодушна, а Адхафера – так звали молодую графиню – была в полном восторге, что покинет наконец пыльный скучный город и увидит блестящую Столицу.