«Приют задумчивых дриад». Пушкинские усадьбы и парки

Егорова Елена Николаевна

В 1824 году в Михайловском Пушкин обращается вновь к теме возрождения души под влиянием воскресшей красоты, как подметил Б.П. Городецкий¹⁴. Написанные тогда вольные «Подражания Корану» завершаются стихотворением об измученном молодом путнике в пустыне, достигшем желанного оазиса и уснувшем под пальмой возле колодца. По воле Бога над ним протекли не часы, а века, и он проснулся стариком среди песков рядом с костями своей ослицы. Бог смилостивился над рыдающим старцем:

И чудо в пустыне тогда совершилось:Минувшее в новой красе оживилось;Вновь зыблется пальма тенистой главой;Вновь кладезь наполнен прохладой и

мглой.<…>И чувствует путник и силу, и радость;В крови заиграла воскресшая младость;Святые восторги наполнили грудь:И с Богом он дале пускается в путь.

В Михайловском Пушкин читает попавший к нему в библиотеку роман Ю. Крюденер «Валери»¹⁵. Дарственная надпись на этом экземпляре книги была сделана по – французски неизвестным лицом для прежней владелицы – некоей «мадемуазель Ольги Алексеевой»: «Увы, одно мгновенье, одно единственное мгновенье <…> это мгновение было так прекрасно, так мимолётно… Чудная вспышка, озарившая жизнь, как волшебство». Надпись, перекликающаяся с творческим поиском поэта, возможно, была им взята на заметку.

Надо отметить, что эта надпись, почти стихотворение в прозе, сделана в духе романтической лирики 1820–х годов на тему пробуждения к жизни разочарованного героя под влиянием красоты. Так, в 1821 году А.А. Дельвиг вписал в альбом Софьи Дмитриевны Пономарёвой (1794–1824), хозяйки популярного среди литераторов той поры салона, изысканный мадригал:

О, сила чудной красоты!К любви по опыту холодный,Я забывал, душой свободный,Безумной юности мечты;И пел, товарищам угодный,Вино и дружество – но тыЯвилась, душу мне для муки пробудила,И лира про любовь опять заговорила.

За красивым салонным стихотворением не ощущается истинного и глубокого чувства. «Стихи Дельвига искусны и слегка холодны; в них след не индивидуального, но общего эмоционального опыта, который уже накопила элегическая поэзия»¹⁶, – писал об этом произведении В.Э. Вацуро.

Тему возвышающего душу очарования одухотворенной женской красоты затрагивает и Е.А. Баратынский, посвятивший в середине 1820–х годов умной и обаятельной Александре Андреевне Воейковой (1795–1829), сестре М.А. Протасовой, искреннее и изящное стихотворение:

Очарованье красотыВ тебе не страшно нам:Не будишь нас, как солнце, тыК мятежным суетам;От дольней жизни, как луна,Манишь за край земной,И при тебе душа полнаСвященной тишиной.

И всё же стихотворения Пушкина и Жуковского на эту тему выделяются своей глубиной и совершенством по сравнению со стихами таких поэтов, как Дельвиг и Баратынский.

«Мимолётные виденья» великого поэта

Многолетние поэтические искания и взятые на заметку поэтические находки Жуковского до поры до времени копились в творческом заделе Пушкина. Для их гармоничного соединения и воплощения в одном стихотворении, венчающем весь этот творческий путь, нужны были новые жизненные впечатления, яркое чувство, способное зажечь, как искра, пламя вдохновения.

Такой «искрой», по выражению Н.Н. Скатова, стало увлечение Пушкина Анной Петровной Керн, урождённой Полторацкой, приехавшей в июне 1825 года в Тригорское погостить у своей тётушки Прасковьи Александровны Осиповой¹⁷.

А.П. Керн. Силуэт. 1825 г.

Первая

мимолётная встреча великого поэта с Анной зимой 1819 года на вечере в петербургском салоне другой её тетушки, Елизаветы Марковны Олениной¹⁸, оставила заметный след в памяти поэта. Очаровательная 19–летняя провинциалка была женой отличившегося в Отечественной войне 1812 года пожилого генерала Ермолая Фёдоровича Керна (1765–1841), годившегося ей едва ли не в дедушки. Однако трагедия неравного брака заключалась не столько в большой разнице в возрасте с мужем, сколько в том, что сфера жизненных интересов и особенности характера заслуженного военного были глубоко чужды его молодой жене, которая не могла ни любить, ни уважать его. Они были «разного поля ягоды».

Увлечённая литературой и искусством, Анна наслаждалась творческой атмосферой оленинского салона, забыв о собственных проблемах и, видимо, даже о своём неотразимом кокетстве, присущем ей с отроческих лет: «На одном из вечеров у Олениных я встретила Пушкина и не заметила его: моё внимание было поглощено шарадами, которые тогда разыгрывались и в которых участвовали Крылов, Плещеев и другие. <…> В чаду такого очарования мудрено было видеть кого бы то ни было, кроме виновника поэтического наслаждения, и вот почему я не заметила Пушкина…»¹⁹.

В тот вечер поэт всячески заигрывал с прелестной незнакомкой. «Во время дальнейшей игры на мою долю выпала роль Клеопатры, и, когда я держала корзину с цветами, Пушкин вместе с братом Александром Полторацким, подошёл ко мне, посмотрел на корзинку и сказал: «А роль змеи, как видно, предназначается этому господину?»²⁰ Я нашла это дерзким, ничего не ответила и ушла».

У Олениных Анна вела себя с Пушкиным строго, без явного кокетства: смолчала, когда услышала во время ужина его игривый комплимент: «Можно ли быть такой хорошенькой!», сухо и серьёзно ответила «нет» на шутливый вопрос, не желает ли она попасть в ад, где будет много хорошеньких женщин и где можно поиграть в шарады. Отчасти такое поведение объяснялось тем, что, живя в провинции, она ещё не была хорошо знакома с произведениями Пушкина, не увлекалась его чудесными стихами.

Вторая их встреча произошла спустя 6 лет. Положение Анны Петровны тогда стало двусмысленным: она бросила мужа и жила у родителей в Лубнах. Это был уже не первый их разрыв. Супружество с Е.Ф. Керном становилось для неё с каждым годом всё невыносимее. Порой молодая женщина была на грани психического срыва. «Какая тоска! Это ужасно! Просто не знаю, куда деваться. Представьте себе моё положение – ни одной души, с кем я могла бы поговорить, от чтения уже голова кружится, кончу книгу – и опять одна на белом свете; муж либо спит, либо на учениях, либо курит. О Боже, сжалься надо мною!» – писала она 2 июля 1820 года в своём «Дневнике для отдохновения», посвящённом родственнице и подруге Феодосии Полторацкой. Заботы о маленькой дочке Катеньке, родившейся в 1818 году и часто упоминаемой в дневнике, не могли отвлечь Анну от такого настроения. Лишь тревога по поводу болезни малышки отодвигала собственные проблемы юной матери на второй план. Жаждавшая любви и понимания Анна Петровна искала утешения в любовных увлечениях, являвшихся по большей части плодом её воображения, жила в своеобразном «виртуальном» мире. Она упрекала себя за недостаточную нежность к Катеньке, которая была для неё желанным ребенком, и писала, что не хочет больше иметь детей от Керна, потому что для неё «ужасна была бы мысль не любить их». Наступление второй беременности повергло её в отчаяние: «Но этого <ребёнка> все небесные силы не заставят меня полюбить: по несчастью, я такую чувствую ненависть ко всей этой фамилии, это такое непреодолимое чувство во мне, что я никакими усилиями не в состоянии от оного избавиться» (запись от 9 августа 1820 года). Всплеск ненависти к семье Е.Ф. Керна был отчасти вызван действиями мужа, который пытался сводничать жену со своим племянником П.П. Керном, что вызывало у молодой женщины неприятие. Запись о нежелании иметь ребёнка от нелюбимого мужа, скорее всего, вызвана конкретной психологической ситуацией, поэтому не стоит рассматривать её как жизненное кредо Анны Петровны.