Приютки
Шрифт:
Сегодня, как нарочно, дежурная по «саду», то есть по ежедневной прогулке приюток, Пашка… Тетя Леля сводит обычные в конце недели (нынче суббота) счеты с начальницей, Антонина Николаевна помогает старшеотделенкам сдавать белье кастелянше. Пашка же своим ястребиным взглядом видит не только то, что происходит в саду, но и «на том свете», по меткому выражению кого-то из старшеотделенок.
— Дети! На заднюю дорожку не сметь ходить. Там намело снегу, ноги промочите, — слышен далеко по всему саду знакомый резкий энергичный голос рукодельной начальницы.
— Как бы не так! — замирая от предстоящей опасности и соединенного с ней понятного разве одним только детям восторга, смеется Оня Лихарева. — Как бы не так! Держи карман ширше! Так и послушались. По-твоему, Мурке с Хвостиком поститься из-за того, что снег велик на задней дорожке! Небось!
Оня Лихарева делает рукою довольно-таки недвусмысленный знак, что-то вроде длинного носа, по направлению исчезающей вдали фигуры Пашки, повернувшейся к ней спиной, и мчится в запрещенное место.
За нею мчится Васса… За ними остальные, увлекая за собою и Нан.
На душе Вассы камнем лежит мертвящая тяжесть… Происшествие в «рабочей» нет-нет да и дает себя знать. Не то толчком в сердце, не то палящей вереницей мыслей ежеминутно напоминает оно о себе. За обедом едва-едва принудила себя Васса проглотить несколько глотков супа…
Все ей мерещится, что все окружающие поняли, откуда она пришла и какой проступок совершила там, в пустой рабочей комнате у горящей печи.
Не раз встречая на себе за столом во время обеда большие, прекрасные, черные глаза тети Лели, Васса замирала от ужаса и холодела от мысли о том, что ее тайна может быть открыта.
Но сильнее всего допекало опасение, как бы, убирая после обеда работы, дежурная воспитанница не хватилась вышивки Палани и не донесла о ее пропаже!
Сердце Вассы то билось тяжелым молотом в груди, то трепетало, как крылья раненой птички… О, эти ужасные минуты!
Чтобы заглушить как-нибудь все громче и громче поднимавшийся со дна души голос совести, Васса старалась быть как можно веселее и развязнее. Первая, ныряя зайцем в снегу, она добежала до заветного уголка сада и кинулась к ящику.
— Васса, погоди! Погоди, Васса! Павла Артемьевна свернула на ближнюю дорожку, — шептали усиленным шепотом несколько заглушенных голосов ей в спину.
Но было уже поздно… Подбежавшая первой к ящику Васса живо отбросила тяжелую махину.
— Вот они, Нан, смотри! — крикнула она преувеличенно весело и задорно.
Фыркая и отряхиваясь, выскочили из их временной тюрьмы Мурка и Хвостик, один черненький, точно вымазанный дегтем, с блестящей, гладкой шерстью, сверкающей своим глянцем. Другой — серый, пушистый, с прелестной розовой мордочкой; оба грациозные, как игрушки, прелестные существа. Травинки сена, предохранявшего их от стужи, обильно снабжающего ящик, запутались кое-где в их нежной шерсти. Котята выросли за три месяца и стали почти взрослыми молоденькими котами.
— Какие душки! — прошептала с благоговением Любочка, в то время как Дуня и Оня Лихарева, усевшись на корточки подле ящика, кормили жадно накинувшихся на еду затворников.
Нан сдержанно ласкала котиков своей тонкой детской рукой.
— Какие они холодные! Бедные котятки! Как они должны зябнуть здесь! Ведь осень пришла! Почти зима. Сегодня так холодно на дворе! — говорила она своим обычно спокойным, без тени волнения или чувства голосом, в то время как в маленьких глазках под совсем почти белыми ресницами зажигались и гасли какие-то теплые огоньки.
— Пашка! — вдруг неожиданно пронесся по задней дорожке сада исступленный, полный ужаса шепот.
— Пашка идет! Сажайте котят! Задвигайте ящик!
Что-то неописуемое произошло в ту же минуту… Оня и Васса, схватив за шиворот Мурку с Хвостиком, стали вталкивать их в отверстие ящика, огромного, как собачья будка. Но возмущенные таким неожиданным насилием котяшки, привыкшие пользоваться в эти короткие два часа полной свободой и прогулкой под наблюдением своих юных воспитательниц, всячески воспротивились подобному произволу. Они фыркали, выгибали спину и урчали самым энергичным образом.
Наконец черненький Хвостик изогнулся дугою, выпрыгнул из рук державшей его Они Лихаревой и метнулся в угол. Через минуту грациозное животное уже карабкалось по стволу большой сучковатой липы… Оттуда перепрыгнуло на запушенную снегом ветку и, обдав недоумевавших испуганных и смущенных девочек целой тучей снежной пудры, очутилось на заборе, отделяющем от улицы приютский сад.
— Ай! — вырвалось горестно из груди девочек. — Убежал! Хвостик убежал! Держите его, держите! — Маленькая Чуркова метнулась вперед, с мольбой простирая руки.
Хвостик был любимцем девочки. Оля считалась Хвостиковой мамой… Слезы градом посыпались из ее глаз… Простирая покрасневшие от холода пальчики по направлению к забору, Оля опустилась на колени прямо на низенький сугроб наметенного снега и залепетала:
— Хвостинька, любименький… хорошенький, пригоженький, вернись! Вернись, Хвостинька, я тебе мясца дам и сахарцу! Душенька! Милушка! Послушай меня, вернись!
Оля стояла на коленях в молитвенной позе. Остальные шесть девочек с широко раскрытыми ртами следили за Хвостиком. А виновник переполоха как ни в чем не бывало преважно восседал на заборе, тщательно умываясь и охорашиваясь при помощи своего розового язычка, и сладко мурлыкал.
— Что это, дети? Кошка! Откуда взялась кошка, отвечайте, откуда она у вас?
Гром небесный не мог бы оглушить более, нежели эта произнесенная суровым голосом невесть откуда появившейся Павлы Артемьевны фраза, и сама надзирательница в своей суконной с меховой опушкой шубке и в круглой мужской шапочке, выросла перед девочками точно из-под земли.
Испуганные насмерть стрижки не знали, что отвечать.
— Оля Чуркова! — загремела Пашка, и глаза ее засверкали, обдавая маленькую Олю целым фонтаном негодования и гнева, — что с тобою? Ты, кажется, молишься на кошку? Встать! Сейчас встать, скверная девчонка! Как ты смеешь сидеть на снегу? В лазарет захотела, что ли?