Приютки
Шрифт:
— О! — могла только произнести маленькая приютка, и снова слезы обильным градом заструились по ее лицу.
В тот же час, отправив Вассу в рабочую, горбатенькая надзирательница прошла к начальнице приюта.
— Екатерина Ивановна, мне надо серьезно поговорить с вами! — произнесла тихим голосом тетя Леля, опускаясь в кресло, и без дальних проволочек поведала начальнице обо всем случившемся.
Вся честная, прямая натура Наруковой возмутилась до глубины души поступком Вассы.
— Вон!
— Но…
— Пожалуйста, не заступайтесь, Елена Дмитриевна, — вспыльчиво оборвала она надзирательницу. — Всем известно, что вы обладаете ангельской добротой. Но на все есть границы, моя милая.
Маленькая фигурка тети Лели выпрямилась при этих словах, словно выросла сразу. Глаза вспыхнули. Лицо побледнело…
— Так вы непременно удалите Вассу? — глухим голосом проговорила она.
— Обязательно! — прозвучал короткий ответ. — Такие проступки не могут быть терпимы в стенах приюта.
— В таком случае завтра же вы не откажите принять и мое прошение об отставке.
— Что? — Близорукие глаза Наруковой сощурились более обыкновенного, стараясь рассмотреть выражение лица ее помощницы. — Что вы хотите делать? Но это сущее безумие… Ради одной испорченной девчонки бросать насиженное место… бросать детей, к которым вы привыкли… нас, наконец… уж не говорю о себе… кто вас так любит… так ценит. Подумайте хорошенько, Елена Дмитриевна… Вы бедная девушка без связей и знакомств… Куда вы пойдете? Где будете искать места?
— Я все обдумала, дорогая Екатерина Ивановна, — твердо произнес снова окрепший голос тети Лели… — И я верю твердо тому, что сказал Христос в своей притче о заблудшей овце… Помните, как бросил все свое стадо пастырь и пошел на поиски одной заблудшей овечки? Я возьму к себе Вассу, если вы прогоните ее, и приложу все мои старания исправить девочку и сделать из нее хорошего человека. И верю свято — мне это удастся… Верю, что душа у нее далеко не дурная — у этой бедной маленькой Сидоровой. Не испорченная, отнюдь… Откуда у ребенка может быть дурная душа? Неправильное воспитание в раннем детстве, привычка лгать и притворяться, чтобы не быть битой, сделали таковою Вассу. А зависть к другим породила собственная неприглядная обстановка… Вы не знаете ее детства? А я знаю… Нет, нет, если и преступница она по вашему понятию, то преступница поневоле, и я не могу бросить ее на произвол судьбы. Повторяю, если вы исключите ее из приюта, я уйду вместе с нею. Этого требует мой долг!
— Долг! долг! — рассердилась Екатерина Ивановна. — Бог с вами, неисправимая вы фанатичка долга. Успокойтесь! Никто не исключит вашей Вассы, раз вы ставите такие ужасные к тому условия. Но девочку надо наказать примерно.
— А не думаете ли вы, что она наказана и без того достаточно? — тихо прозвучал вопрос горбуньи.
— Чем это?
— Муками, угрызениями совести, волнением и страхом за будущее и, наконец, публичным признанием ее проступка перед всем приютом, — отчеканивая каждое слово, говорила Елена Дмитриевна.
Екатерина Ивановна задумалась на мгновенье. Легкая тень промелькнула на ее добром лице.
— А пожалуй, вы и правы, — произнесли тихо губы начальницы.
Две тонкие руки протянулись к ней.
— Вы ангел, Екатерина Ивановна! — произнесла с жаром горбунья. — И если вам не противно поцеловать такого урода — поцелуйте меня.
— Бог с вами, милушка! Неисправимая вы фанатичка! Ишь что выдумала. Подавать в отставку! — заворчала Нарукова, обнимая и целуя любимую свою помощницу. — Ради какой-то негодной девчонки и в отставку… Куда как хорошо!
— Но ведь «негодная», по-вашему, девчонка прощена, стало быть, и отставки не будет! — почти весело проговорила горбатенькая надзирательница и, пожав руку начальнице, поспешила к своим стрижкам.
Воспитанницы были очень удивлены в тот вечер, когда после вечерней молитвы услышали громкий возглас хорошо знакомого им всем голоса тети Лели.
— Подождите минуту в столовой, дети!
И горбатенькая надзирательница, остановившись у крайнего стола стрижек, шепнула мимоходом Вассе:
— Ну, дитя мое, решайся! Не задерживай нас!
Чуть живая от волнения Васса, едва держась на ногах, выступила вперед… Пошатываясь на подгибающихся коленях, словно лунатик, не видя ничего перед глазами, прошла она на середину столовой и, обведя затуманенным волнением взором столы приюток, дрожащим, звонким голосом, далеко слышным по всей столовой, проговорила, срываясь на каждом слове:
— Паланя Заведеева… Прости, меня, Христа ради, прости… Я твою работу погубила… в печке сожгла из сердца… из зависти… прости, Паланя, Христа ради!
— А! — отозвался эхом рыдающий голос «цыганки»… — А! — и она дала волю слезам, упав головой на стол.
Приютки, взволнованные и потрясенные этой сценой, повскакали с мест и частью окружили Паланю, частью бросились к Вассе.
— Как! Ты? Сидорова! За что? Ах, господи! Грех-то какой! И с чего ты это?
Но Васса, бледнее известковой стены столовой, молчала и только с мольбою глядела на тетю Лелю.
Расталкивая воспитанниц, с торжествующей улыбкой на губах к ней подходила Павла Артемьевна.
— Ага! Вот ты как! Так вот как! — заспешила она, волнуясь и задыхаясь, — полюбуйтесь на нее, дети! Хороша! Нечего сказать! Преступница! Дрянная злюка! Лгунья! Воровка! Ага! Осмелилась! Ну, да ладно — получишь свое, поделом получишь! Поделом! Марш со мною сейчас к Екатерине Ивановне! И духу твоего завтра же не будет у нас, мерзкая девчонка!
Тут надзирательница средних, пылая негодованием и гневом, схватила за руку потерявшуюся Вассу и потащила ее к дверям.
В тот же миг перед ними как из-под земли выросла маленькая фигурка горбуньи.