Признание в любви: русская традиция
Шрифт:
Но что такое свобода в любви и как она мыслится?
Какие последствия имеет это сочетание понятий? И имеет ли это сочетание хоть какие-то русские истоки?
Как и все, что касается свободы, для нас не исконно. Искусственно. Как у Чернышевского в пресловутом романе «Что делать?», В его совершенно неживой, то есть ничего не отражающей и не моделирующей книге «Что делать?». Вот она, свобода, повенчанная с любовью: «Знаешь ли, что мне кажется, мой милый? Так не следует жить людям, как они живут: все вместе, все вместе. Надобно видеться между собою или только по делам, или когда собираются вместе отдохнуть, повеселиться». Или: «Такие мысли не у меня одной, мой милый: они у многих девушек и молоденьких женщин, таких же простеньких, как я. Только им нельзя сказать своим женихам или мужьям того, что они думают;
Русское слово «свобода» связано по своему происхождению со словом «свой» и в привязке к нашему исторически обусловленному контексту означает «свое, собственное, отдельное от других положение». Разве такое положение может быть у половины, входящей в союз? Разве русское «мы», возникающее в этом союзе, равняется «я» плюс «я», как у европейцев? У европеизированных русских – да, у неевропеизированных, уверена, нет.
Подлинная европеизация, сочетание понятий любви и свободы были привиты русской культуре после 1917 года, когда в Россию хлынула французская революционная и немецкая социал-демократическая мысль, и уже в последние времена, вместе с европейскими и американскими книгами и фильмами. Что-то, конечно, донеслось и от революции 1968 года: хрущевская оттепель позволила свободной любви донестись и через песни «Битлз», и через фривольные европейские киноленты, но все это выросло именно в параллель, а никак не срослось с главной и актуальной до сих пор доктриной русской любви. Свобода в любви – это демократизм и в отношении выбора партнера (я уже говорила о том, что русская литература дала здесь свои нетленные образчики), и в понимании самой сути верности: верность – это понятие духовное, а телесно можно сближаться по свободному выбору.
Свобода, наконец, выражается во все большем и большем приятии статуса одиноко живущего человека (мужчины и женщины), признания права и на такой выбор пути. Несмотря на то, что исконно русская традиция отрицает такой вариант жизненного пути: холостой – как заряд – означает пустой, бессмысленный, а незамужняя бездетная женщина достойна только жалости, как ущербное и неполноценное существо. У Анчарова в «Самшитовом лесе» по этому поводу есть прекрасное рассуждение:
«Нельзя, – сказала она. – Баб ты не знаешь. Бабе одной страшно и перед другими бабами стыдно, бабе дом нужен – муж, дети, это ясно… А когда все есть и она еще в теле – ей одного мужика мало. Вот, к примеру, выйди Анна Каренина замуж за Вронского без помех – она бы ему первая рога наставила, а уж тогда бы он под поезд кидался».
К европейским идеям «одинокого стрелка» и адюльтера вплотную примыкает еще одна мировоззренческая модель, трактующая любовь как эксперимент. До сих пор мы часто думаем или говорим о любви, используя глагол «попробовать» («попробуй, а там посмотришь»). С одной стороны, такая конструкция вполне преемственна по отношению к высказанному в «Анне Карениной» взгляду на любовь как на возможность счастья или несчастья, но с другой, здесь все же не о возможности идет речь, а как бы об исследовании жизни, о познании ее через опыт. И в этом смысле это глубоко просветительская, заимствованная у европейцев модель.
Отчетливо эта модель формулируется у Чехова в «Попрыгунье»:
«Пусть осуждают там, проклинают, а я вот на зло всем возьму и погибну, возьму вот и погибну… Надо испытать всё в жизни. Боже, как жутко и как хорошо!»
Рассуждения о типах любви (в «Даме с собачкой») также содержат эту возможность, когда Гуров думает о женщинах, обладающих «упрямым желанием взять, выхватить у жизни больше, чем она может дать». Опытность сродни опыту, но в данном случае в интимной сфере. Опыта (опытности) набираются Клим Самгин и Фома Гордеев, познавая «через это» мир людей.
Любопытно, что понятие любовной опытности в начале литературной традиции выражалось через отрицание ее. Мы все помним «души неопытной волненье», «обман неопытной души». Такое использование понятия является очень классическим и близко к обозначению невинности и девственности того, о ком идет
Из этого выросло вполне оформленное понятие опыта, многократно встречающееся в советской и современной прозе.
У Булгакова в «Днях Турбинных» читаем такой диалог:
Шервинский. Лена, не лги. У женщины, которая любит мужа, не такие глаза. Я видал женские глаза. В них все видно.
Елена. Ну да, вы опытны, конечно.
У Трифонова в «Студентах» – такой:
– Я все-таки старше тебя и немного опытней, просто так жизнь сложилась. Ты не обижайся. Я хочу сказать, что когда женщина может быть для тебя только женщиной, – это очень мало.
У Абрамова в «Братьях и сестрах»:
– Я еще девчушкой была, как ее замуж выдавали. Все за столом как люди пьяные да веселые, а она одна как на похоронах. Бледная, ни кровинки в лице. Мне лет девять, видно, было, босиком еще бегала, а я уж все понимала, – не без гордости заметила Варвара о своей ранней опытности. – Бабы шепчутся: «Невесела невестушка», – а какое ей веселье, когда тошнит…
У Сорокина в «Тринадцатой любви Марины» такой:
«Это тянулось долго, мучительно долго и было сладко целоваться с этой взрослой, умной, красивой женщиной, которая все знает и все умеет, и так нежно пахнет духами, незнакомой жизнью и опытом, опытом».
Но что это за опыт? В чем он заключается? Какое такое знание он дает? Как раз то знание, о котором здесь столько говорилось. Знание сути женской красоты, представления об обманчивости внешности, о двух половинах, о страдании и выборе, о страсти и безумии, о гениях и героях, о судьбе и пути, о тех стереотипах, которые используются при любовном объяснении и о подлинном их значении. Только знают обо всем этом герои книг именно, что по опыту, а не из знакомства с заумными культурологическими исследованиями.
Ах, простите! или Сказочное счастье
Какие перспективы видит русская культура в любовной ситуации? К сожалению, пессимистические. Существует ли в русской литературе сюжет «жили они долго и счастливо и умерли в один день? Никак нет. И даже в кино – не очень. Исключение разве что – «Любовь и голуби», но ведь это же лубок, иначе говоря – сказка.
С чем это связано?
Во время любовного признания мужчина и женщина, но чаще мужчина, почему-то часто чувствует вину перед женщиной и просит у нее прощения. Замечали? Он (или она) говорит что-то вроде: «Я не хочу вас оскорбить письмом», или «Я плох, недостоин вас, я сейчас скажу что-то не то, простите меня». Это может быть расценено как простая провокация к комплиментам, мол, да что ты, лучше тебя никого на свете нет! А это уже подступы к успеху со стороны того, кто принялся извиняться. Простая манипуляция. Уверена, что в данном случае извинения – часть культуры, а не манипулятивной техники. Конечно, «прости» связано с «проститься» (прости, а то уйду!). В русской литературе в любовных и предлюбовных сценах герои то и дело приходят «проститься», отнюдь не подразумевая финального и вполне фатального «прощай», произошедшего от формы повелительного наклонения глагола «прощать». Эти бесконечные извинения героев друг перед другом (встречаются в большинстве приведенных отрывков и в изобилии у Лермонтова, Гончарова, Тургенева и, конечно, Толстого) прекрасно спародированы в одном из фрагментов сорокинского романа «Роман», где количество взаимных извинений и объяснений в любви откровенно превышает разумные пределы: