Призрачные поезда
Шрифт:
Пули свистят, шепчут. Я не боюсь, если меня убьют. Я не знаю, откуда в моей руке камера, однако ищу удачные ракурсы и снимаю.
– Гранатой?
– Часовня же.
Из-под земли, из утробы – «уррраа!..» – и многолосо, как пятьдесят поколений встарь, подхватывается возглас. Казак Василий Шибанов увлекает в атаку. Бросок сквозь простреливаемый квадрат.
Он падает на середине, у постамента, где раньше был памятник Жукову. Но следующие добежали.
Дым. Я в Кремле. Я был здесь когда-то, совсем ребёнком, с родителями. Я только что кричал: «Василий!» – а сейчас отчаянно ловлю кадр, как над зелёным куполом Сенатского дворца спускают оккупантский флаг, меняя его на…
Что?
Надо мной безбожное, нестерпимо яркое солнце. Или круг театрального софита в тысячу свечей. Кажется, я лежу? Или же играю в сцене? Я пытаюсь отгородиться от испепеляющего огненного зева, отвернуть голову, хотя бы закрыть глаза.
И я закрываю глаза.
XXXIV
МИСО-СУП. Настоящий, испещрённо острый, выбивающий слёзы. Серебряная ложка, дорогой фарфор, домотканная льняная скатерть.
Перемена блюда. Палочки из красного дерева.
Нам служит сам шеф-повар, хозяин заведения. Он весьма располнел за этот короткий срок, но едва ли когда выглядел настолько счастливым.
– Василий, ты превзошёл себя!
– Вдругорядь ещё превзойду. Егда ещё раз пожениться вздумаешь.
Мы вежливо смеёмся казачьей шутке.
Я втиснут в ненавистный костюм со школьного выпускного, дедушкины ботинки. К счастью, на меня никто не обращает внимание ввиду пошивных экспериментов жениха и невесты: платье из парашютной ткани, гроздь рябины в волосах, кожанка авиатора, очки-консервы на лбу.
Я шепчу:
– Дед, как возможно? Значит, история прошлого пошла по-другому? Хотя бы из-за исчезновения Кагановича?
– Ды хто его знамоть, – вздыхает сидящий рядом Краснов. – Я консультировался с британскими учёными, скорее всего, попаданцы – просто информационные копии, матрицы реально существовавших людей: с ними в 1935 году ничего не сделалось, ехали на поезде, вышли. Когда ты пересылаешь файл по электронке, на твоём компе он ведь не пропадает? А учитывая, что весь мир, как те же учёные говорят, – голограмма, то товарищу, который её, хм, придумал, ничего не стоит немного дополнить одну голограмму другой.
Я смотрю на лицо невесты – исключительно красивое, стерильное, чистое. Она перехватывает мой взгляд. Становится неуютно, утыкаюсь в тарелку, потом, когда все оживляются после наркомовской сотни грамм, потихоньку встаю, крадусь к выходу.
На улице тепло, но темнеет уже рано, за стёклами ясно различается праздничный стол во главе с безмолвно смеющимися молодыми, словно раскрашенный кадр немого кино.
У витрины стоит женщина в маленьком чёрном платье, кажется, так оно называется. Неотрывно, не замечая меня, смотрит внутрь.
Некоторое время я затаённо слежу за комбинацией чувств на её лице.
– Думал, я к нему пришла? – говорит не глядя. – Я к тебе пришла. – Точёным движением поворачивается.
– О, приветик, ым-м, Хадижат. – Делаю вид, что только сейчас увидел. Догадываюсь, как всплывает идиотская улыбка.
– Салютую.
– Эмм, я думал, что ты пришла не ко мне, то есть не думал, что не ко мне, то есть, вполне возможно, ты пришла к Шандыбе? – наконец-то нашёл хоть один прочный факт, об который можно успокоиться. – Прикинь, он таки исполнил свою мечту, открыл японский ресторан. Хочет расширяться, планирует кавказское заведение, ищет как раз креативного менеджера.
– Ненавижу готовку.
«А Евдокия любит», – чуть было не сказал. – «А кто же мне будет готовить?» – подумал. И стал лихорадочно вспоминать, какой отвлекающий вопрос ей бы можно задать, разумеется, так, чтобы прозвучало естественно.
– Ну, передай свои приветики брату Хмарову и его… – хорошо рассчитанная пауза, как перед смачной бранью, – парашютистке. Он же всегда мечтал завести семью.
– Ты же уезжала, вроде? Продюсировать реалити-шоу?
Она повела плечом – холодно, пройдёмся? И взяла меня под руку!
– Да там, как говорится, так как-то всё! Выделили деньги, четырнадцать миллионов марок. А – распилили до чёртиков. Вот я и вернулась.
– Послушай, у вас в Телекомхолдинге, что, сплошные распилы?
– Трофим, ты не понимаешь, как работает современная экономика, – она уже говорила по-дружески, ласково, ничуть не похожая на минутную давность, когда я всерьёз боялся, вдруг выхватит (гм, откуда-нибудь) никелированный дамский пистолет и устроит.
О чём мы говорим?!
Мы протиснулись в узкую арку под виадуком железной дороги, здесь натекла вода, идти приходилось по скользкому асфальтовому краю; на одном шаге Хадижат случайно (или нет?) привалилась ко мне своим гибким, горячим телом.
– А воду у вас дали? – спросила вдруг. Что бы это значило? Почему не о погоде вопрос? Боюсь поверить.
– Горячую и холодную. Правда, отопления нет.
– У меня тоже нет. – Она остановилась, переминаясь с ноги на ногу, и заглянула мне в лицо широко раскрытыми, ясными глазами, как большой ребёнок – весёлый, непосредственный, беззащитный. – А уже осень, по ночам холодно! Может, пойдём ко мне, ты согреешь меня?
«Икеевская мебель сломалась, поможешь вынести на помойку?»
«Может, в мой двор, вместе выгуляем собачку?»
Таким вот примерно тоном.
А что, если она просто пытается досадить Хмарову?!
– Ты знаешь, во время известных событий меня немного поранили. Правда, не как Джейка Барнса из «Фиесы», но я слегка… Понимаешь?.. – Зачем я выдумал это? Зачем вру? Проверить её? Иди дать возможность обоим отступить, отшутиться?
Я люблю тебя!
И поинтересовался, будто продолжая давний разговор:
– А ты кроме Кавказа и Москвы была где-нибудь?
– В Кёнигсберге. Мы освещали первый международный визит нового президента, помню, как раз когда он произносил историческую речь – покаяние за русских, которые напали на Гитлера и развязали Вторую мировую.