Призрак грядущего
Шрифт:
— Нет, мадемуазель, — сказал он, — хотя ход ваших мыслей и нетрудно себе представить, должен вас уверить, что не являюсь сообщником господина Никитина, — пусть в этом здании таких, несомненно, найдется немало. Если бы вы попали к кому-нибудь из них, это было бы чревато для вас неприятными осложнениями. В связи с этим предлагаю: чем быстрее вы забудете о вашем… романтическом приключении и чем меньше станете о нем распространяться, тем будет лучше буквально для всех.
Его грубость помогла Хайди справиться с замешательством; чувствуя унижение и гнев, она ощетинилась, совсем как затравленный олень у нее над головой.
— На
На лице Комманша появилась гримаса нетерпения.
— Мадемуазель, вы же не ребенок! Разве вам не понятно, что может произойти, если друзья господина Никитина прослышат, что вы распространяетесь насчет его записной книжки и так далее?… О, я знаю, вам не страшно, — он поднял руку, призывая не прерывать его, — да я и не намекаю на что-либо драматическое. Но что бы вы сказали, если бы какая-нибудь из наших вечерних газетенок вышла с огромной вашей фотографией и подписью: «Пикантный скандал в дипломатическом мире — атташе Содружества бросил дочь американского офицера» и так далее?
Комманш проговорил это скороговоркой, стараясь не кричать, однако, заметив бледность, разлившуюся по лицу Хайди, перевел взгляд куда-то поверх ее головы.
— Мне все равно, — упрямо откликнулась Хайди.
— Дело не в том, все ли вам равно или нет — хотя вам, разумеется, далеко не все равно, — а в том, будет ли какой-то выигрыш от этой истории. Неужели вы считаете, что после такого скандала хоть кто-то сможет поверить вашим обвинениям? Люди, безусловно, сочтут, что вы пытаетесь отомстить своему бывшему любовнику; пойдут разговоры об истерическом воображении ревнивой женщины, а друзья господина Никитина станут хохотать до упаду.
Хайди машинально достала из сумочки носовой платок и теперь рвала его на кусочки. Комманш наблюдал за ней, ожидая реакции. Наконец, Хайди произнесла:
— Дело совсем не в этом. Вы предостерегаете меня, чтобы я не рассказывала об этом каждому встречному. Я и не кинулась к первому встречному — я пришла прямо к вам.
Комманш коротко кивнул, словно ждал именно такого ответа и был с ним заранее согласен.
— Я ценю это, мадемуазель. — Выражение его лица как будто сделалось более покладистым. — Вы ни с кем больше не говорили?
— Только с отцом и Жюльеном Делаттром, который и объяснил мне все про эти списки.
— Делаттр — большой чудак, но в целом славный малый. Мы учились с ним в одной школе. — Впервые за весь разговор он позволил себе замечание личного свойства. Хайди быстро ухватилась за эту соломинку:
— Тогда вы знаете, что все, что он говорил о Никитине, правда. Почему же вы говорите о «предположениях» и делаете вид, что ничему не верите?
Комманшу снова стало смешно.
— Вы — очень упорная юная леди. Верю я вам или не верю — неинтересно. Я уже сказал: все это — не доказательства, хотя, даже если бы это были доказательства, по закону во всем этом не содержится преступления. Не говоря уже о таких пустяковых соображениях, как дипломатический иммунитет, международная обстановка и так далее… Поверьте, мадемуазель, я по достоинству оцениваю ваш поступок, понимаю ваши чувства, но могу только повторить: чем быстрее вы обо всем забудете, тем будет лучше для всех.
Вежливость не позволила ему добавить, что беседа окончена, однако тон
— Как вы, француз, можете не считать преступлением действия человека, расхаживающего среди ваших сограждан и помечающего их карандашом, словно ставя метки на скотине, отправляемой на убой? Неужели вы не видите — неужели не видите, что вас ожидает?
Комманш, уже успевший привстать, снова плюхнулся на место. Он не пытался больше скрывать нетерпение.
— Неужели вы и вправду так наивны, мадемуазель, что воображаете, что нам известно меньше, нежели вам? Вы думаете, нам неведомы делишки господина Никитина, да и ваша с ним связь, если уж на то пошло? Что же до вашего несколько снисходительного замечания насчет того, что ожидает нас — меня, мою семью, друзей, короче, весь французский народ, то позвольте мне уклониться от обсуждения этой темы, дабы вам не было неудобно.
— Мне? Не понимаю…
— Не понимаете? Что ж, мы оба знаем, что ожидает вас. Комфортабельный авиалайнер, когда запахнет жареным, и смутные ностальгические воспоминания о залитых солнцем кафе на Елисейских полях…
Он умолк, с удовлетворением заметив, что Хайди задвигалась на стуле, а потом добавил с вкрадчивостью дикаря:
— А потом, раз вам удастся столь захватывающее бегство в самую последнюю минуту, какой-нибудь из ваших модных журналов закажет вам прочувственную статейку о последних днях Франции…
Именно в это мгновение в мозгу у Хайди вспыхнуло озарение. Только что она смущенно ерзала на стуле, слушая презрительные речи Комманша и недоумевая, отчего все так жестоки с ней. Но тут блеснула вспышка, и ей внезапно стало ясно, что Комманш прав, и что сделать все необходимое придется именно ей. Как всегда бывает с проблемами, кажущимися неразрешимыми, найденное решение оказалось столь простым, что оставалось только пожимать плечами, отчего она не набрела на него раньше. Боль и унижение исчезли, как перестает саднить рана от инъекции морфия. Позже она вспомнила, что уже читала где-то, как нечто подобное происходит с людьми, подвергнутыми пыткам: они неожиданно расплываются в улыбке, перестав чувствовать, что с ними вытворяют, и хоть сколько-то заботиться об этом. Она знала, что Комманш прав, но его слова уже не причиняли ей обиды. Она встала и увидела собственное отражение в окне кабинета. Однако фигура женщины в шубке из гладкого меха показалась ей незнакомой; самым же странным в незнакомке была улыбка, неожиданно появившаяся на ее узком, бледном лице. Отчуждение от самой себя длилось всего несколько секунд, но Комманш успел вопросительно посмотреть на нее.
— Вы совершенно правы, — спокойно сказала она. — Сначала я не понимала, но теперь поняла.
Ее тон настолько переменился, что в глазах Комманша загорелось сразу несколько вопросительных знаков. Она захлопнула сумочку и заметила у себя на коленях обрывки носового платка. Она аккуратно собрала их, не чувствуя ни малейшего смущения.
— Как глупо, — пробормотала она, пряча обрывки в сумочку. — Вот дурацкая привычка!
Комманш, обогнувший стол, чтобы пожать ей руку и выпроводить вон, принял иное решение.