Призрак идет по Земле
Шрифт:
– Что бы вы делали, если бы вышли отсюда?
– Не знаю, - горько ответил я.
– Что думать об этом? Все позади. Впереди - десять лет каторжной тюрьмы. А это смерть!..
– Не надо отчаиваться!
– прошептал Морис.
– Верьте мне! Благодарите судьбу, что попали в мою камеру.
Мне почудилось в его голосе обещание, надежда. Я пристально взглянул на него.
– Вы хотите...
– Тсс! Тише... Осторожность...
– Но как?
– Не знаю. Не спешите. Все в свое время...
– Ученый пристально взглянул на меня и спросил: - Вам можно доверять?
–
– Верю!
Я растроганно пожал ему руку.
– Так вот, запомните, Генрих, чтобы не возвращаться к этому. В Филтоне, в северном пригороде, есть улица Арио.
– Знаю.
– Тем лучше. Параллельно ей идут роскошные коттеджи. Рядом с Парком цветов. Если вам удастся уйти, направляйтесь туда. Там найдете коттедж. Вечером его легко узнать. На флюгере горит зеленая звезда. В нем вы найдете меня... и защиту.
– Запомнил, - неуверенно сказал я.
– Но как же...
– Не спешите - я предупредил. Ближайшие дни решат все... Но ставлю условие.
– Какое?
– Там вы забудете все, что было раньше. Я верю, что вы хороший человек. Договорились?
Мы снова обменялись рукопожатием.
– А теперь спать, - зевнул Морис.
– Скоро рассвет.
За окошком таяли звезды. Рассвет дышал прохладой.
За дверью раздались шаги. Щелкнул глазок. Затем шаги удалились.
Послышалось мерное дыхание Мориса. Он уснул. А я еще долго ворочался на каменном полу, пытался понять неясные намеки товарища. С чем были связаны надежды Мориса? Со странными мечтами о проницаемости? Нет, наука далека от этого. Может быть, у него есть друзья в тюрьме? Кто скажет? Но он дал адрес, значит, надежда его реальна! Люси... Родная Люси! Где ты? Я пойду ради тебя на все! Если бы выйти на свободу - я все сделаю, чтобы ты была счастливей.
Проходили тяжкие дни заключения. Нет, то были не дни, а какие-то дьявольские каменные жернова, которые неумолимо перемалывали мозг, сердце, душу.
Режим в тюрьме был суров и жесток. Ни минуты прогулки, фунт черного хлеба, миска пойла. За малейшее нарушение правил надзиратели бросали заключенного в карцер или надевали на него "распашонку". Этим нежным словом называли специальную рубашку, которую тюремщики всего мира издавна используют для усмирения непокорных.
Я постепенно выздоравливал. Раны покрылись струпьями, медленно заживали. Только уверенность в будущее не возвращалась.
Морис пытался поднять мой дух, обещал скорое избавление, но, когда я расспрашивал его подробнее, отмалчивался. "Всему свое время", - повторял ученый.
Но вскоре и Потр стал молчалив, угрюм. Он уже не рассказывал мне о своих мечтаниях, не смеялся. Только мерял целыми часами камеру из угла в угол, напряженно о чем-то размышляя. И лишь вечером, когда на ночном небе вспыхивали звезды, Потр подходил к окошку, хватался сильными руками за прутья решетки, прижимаясь щекой к холодному камню. Звезды отражались призрачным сиянием в его глазах. И в эти минуты Морис казался тоскующим в клетке орлом, стремящимся вырваться в родное небо.
Каждую среду Морис почему-то дежурил у двери. В эти дни появлялся самый свирепый надзиратель. Он сообщал о себе кашлем и многоэтажными проклятиями.
Мне казалось, что Морис ожидает именно "господина Крокодила". Что было общего между ними? Непонятно. Но мое подозрение ясно подтверждалось, когда Крокодил подходил к нашей камере. В эти минуты Морис напрягался, неотрывно глядя на глазок. Звенел металл, и в камеру вливался поток ругательств.
– К чертям!
– ревел надзиратель.
– Чего уставились, обезьяньи рожи? К дьяволу!
Морис опускал плечи, устало ложился на свои лохмотья.
Ползли недели. Каждая среда приносила разочарование Потру, а вместе с тем и мне.
Как-то меня вызвали к начальнику тюрьмы, где сообщили постановление специальной комиссии. Было решено содержать меня в каторжной тюрьме Маро-Маро до конца заключения. Я ожидал этого. Но сообщение окончательно убило всякую надежду.
Мы перестали беседовать с Погром. Я лежал целыми днями в углу, разглядывая засиженный мухами потолок, грязные стены. Но иногда не выдерживал, срывался с каменного пола и метался по камере, как волк в клетке. Мысли о воле, о Люси разрывали мозг. Чтобы избавиться от них, я начинал считать шаги и каждую тысячу отмечал на стене. Бывали дни, когда я вышагивал двадцать, тридцать тысяч шагов.
Устав, я останавливался возле окна, подтягивался к решетке и смотрел, что творится во дворе тюрьмы, или с тоской вглядывался в далекие ледяные вершины гор, увенчанные белоснежными облаками.
В тюремном дворе событий было немного. Изредка приводили новых заключенных и через четыре часа меняли часовых на вышках. Я все высматривал, не освободят ли кого-нибудь из тюрьмы. Но такого случая ни разу не было. Зато очень часто, почти ежедневно, за ворота вывозили мертвеца. Процедура вывоза потрясала своей сверхчеловеческой жестокостью. Открывались ворота, останавливался возок с мертвецом, и надзиратель, захватив острый лом, выходил из дежурки. Размахнувшись, он сильным ударом пробивал грудь покойника ломом. Такова была инструкция - тюремщики не доверяли своему врачу и собственным глазам.
Я чувствовал, что могу сойти с ума. Разум не выдержит, и останется лишь жалкая тень того, кто носил имя Генриха Лосса...
Перемена наступила внезапно. Это случилось в среду, именно в тот день, когда Морис ожидал Крокодила. Я уже не интересовался ничем и дремал в забытьи, не слыша, как по коридору с руганью прошел надзиратель, как он молча остановился возле нашей двери, не видел, что произошло с Потром.
Будто во сне послышались странные слова:
– Девять. Остальное - в будущую среду.
Я очнулся. Надзиратель уже отошел от нашей камеры. По коридору, как обычно, катилась отборнейшая ругань.
Морис стоял возле окошка и о чем-то напряженно размышлял. Небо в окошке стало багряным. Бледным огоньком вспыхнула крупная звезда.
Я почувствовал прикосновение руки. На меня смотрел Морис. Он протянул мне какой-то узелок, бумажку. Прошептал:
– Прочтите. Помните то, о чем мы говорили?
Я развернул бумажку. В узелке лежала коричневая пилюля. В записке четким почерком было написано: