Призрак Проститутки
Шрифт:
— Поделить на пять — это всего лишь по две тысячи на каждого из пяти руководителей фронта. Жалкая подачка, да и то слишком громко сказано.
— Предположим, мы дадим вам семьсот сорок пять тысяч ежемесячно, как вы просите. Вы человек сострадательный. Вам придется выбирать между покупкой приличных катеров и желанием дать больше хлеба своим беднякам, и, я уверен, вы предпочтете второе. Потом ваша военная акция не принесет искомого результата. Бойцы окажутся оснащены не на уровне. В итоге тому, кто одобрил затребованную вами сумму, придется отдуваться за последствия. Карьера, блестящие перспективы — все полетит к черту. Кто в Вашингтоне захочет так рисковать своим будущим?
Он подался вперед и постучал двумя пальцами по моей груди.
— Ты молод и зелен, chico, поэтому я не стану трезвонить о твоей промашке. Ведь ты только что выдал мне, что эти ваши пресловутые «состоятельные американцы» не кто иной, как офицеры ЦРУ.
— Я просто не так выразился.
— Правильно или нет, только не пытайся убедить меня, что твой кассир не ЦРУ. Я вас, цэрэушников, за сто миль чую.
— Я — нет.
— Ты, chico? Нет, конечно же, нет. Только тогда я не кубинец, а кукарача. — И он прошелестел пальцами по столу, изображая галопирующего таракана и заливаясь от восторга смехом, настолько убийственной показалась ему собственная острота.
— «Назови как хочешь розу — пахнет сладко все равно», — продекламировал я, чем вызвал новый взрыв хохота.
Когда он опять заговорил о деньгах, прежняя враждебность явно подтаяла.
— Вашему «состоятельному американцу», — на самом деле он произнес по-испански: el americano opulente de Usted, — следовало бы куда больше знать о кубинском народе. Без свободы мы вырождаемся. Обретаем все те дурные свойства, которые вы в нас видите. Под пятой хозяина мы проявляем естественную реакцию раба — бешеную ярость. Мы развращены, неумелы, ненадежны, тупы. Нет на свете существа хуже несчастного кубинца. Но дайте нам в руки рычаги нашей судьбы, и ни одна нация в мире не сможет соперничать с нами на поле брани в изобретательности, отваге, преданности и смекалке. Наша история пестрит победоносными революциями, одержанными силами всего нескольких сотен бойцов. И это потому, что в нас сидит дух истинной демократии. Как сказал однажды Хосе Марта, свобода — сущность жизни. Все, что делается, когда ее нет, — несовершенно.
— Золотые слова, — сказал я. Ром делал свое дело.
— За вашу американскую демократию! — провозгласил Тото, поднял рюмку и одним махом опрокинул ее.
Я поступил так же.
— Да, — продолжал он, — ваша американская демократия, возможно, пытается понять нашу, кубинскую, но, увы, ей это не дано. Потому как ваша зиждется на равноправии голосов, а нашу надо искать в силе наших чувств. Когда один индивид наделен большим стремлением изменить ход истории, нежели другой, голос первого считается за два. Вот как мы голосуем на Кубе. Чувствами. Дайте мне денег, и будет вам кубинская демократия. Деньги ваши, наша кровь.
— Железная логика, — сказал я. — Подобные штуки мы обсуждаем на школьных уроках.
— Ты мне в сыновья годишься, — снисходительно заметил Тото. — Но поскольку работаешь на «состоятельного американца», позволяешь себе подобные колкости. Однако необходимость получить ваши деньги, чтобы купить на них оружие, заставляет меня продолжать: я хочу, чтобы вы лучше понимали мою страну. Куба — страна монокультуры. Кто-то считает, что главных статей у нас две, имея в виду и табак, но фактически мы выживаем, выращивая сахарный тростник. Это единственное, что приносит нам выгоду. Поскольку спрос на сахар на мировых рынках колеблется, наша судьба нам неподконтрольна. В этом веке мы продавали наш сахар от паршивого цента за фунт до максимум двадцати центов. В экономическом смысле мы шарик на колесе рулетки. — Он тяжело вздохнул и положил увесистую руку мне на локоть. — Мы хвост, который виляет из стороны в сторону в зависимости от колебаний экономики других народов. Отсюда и наше патологическое стремление самим творить нашу историю. Такова природа азартного игрока. Мы доверяем нашим чувствам.
Мне стало немного легче. Не знаю, что повлияло, возможно, алкоголь, но я понимал его испанскую речь, а он пустился в рассуждения о разнице в политике двух стран.
— Американский законодатель, — уверял он меня, — провалившись, испытывает лишь собственное унижение. Ваши люди измеряют свою ценность меркой своего эго. Когда американец терпит политическое поражение, в его эго образуется дыра, только и всего. На Кубе такое поражение — это нередко гибель. Убийство для нас, видишь ли, одна из элементарных форм неприятия. Любопытная разница.
— Согласен.
— Фидель — хороший малый, когда ты с ним с глазу на глаз, понимаешь меня?
— Я слушаю.
— Он на Кубе вождь по одной простой причине. Cojones[155]. Более мужественного человека не встретишь.
— За что же вы его ненавидите?
— Ненависти у меня к нему нет. Я не признаю его. Студентом, в начале тридцатых, я поддерживал Рамона Грау Сан-Мартина[156]. Рамон это оценил. Я считался самым крутым в своем потоке, а там, в Гаванском университете, ценность каждого измерялась отнюдь не интеллектом. О нас судили по нашим cojones. Мы были самыми крутыми студентами в мире. Кто бы стал у нас в университете уважать студента, у которого не было под рубашкой револьвера. В нашем потоке я был первым заводилой, и главной моей целью было устранить нашего насквозь продажного и окончательно запятнавшего себя тогдашнего президента Мачадо. И я бы наверняка преуспел, будь у нашего политического лидера Рамона Грау Сан-Мартина подходящих размеров cojones. Когда он сказал мне, что не поддержит эту акцию, я голыми руками разнес в щепы его письменный стол. Роберто, я поднял этот стол в воздух и грохнул его об пол так, что он разлетелся на куски. Да, в свое время ребята меня уважали.
— Вот так же уважали когда-то и Фиделя, — продолжал Тото. — Помню, как в конце сороковых годов он ввязался во внезапно возникший спор с другими студенческими вожаками. На смелость — кто кого. Надо было разогнаться на велосипеде и въехать в кирпичную стену. На полной скорости. Никто не смог. Сворачивали в последний момент. А Фидель на полном ходу вмазал в стену. Потом друзья отвезли его в больницу. Спустя час он появился с перевязанной головой и сломанным носом и выступил с речью.
— Так почему все-таки вы его не одобряете?
— Он безответствен. Ему бы стать бандитом. Вроде вашего головореза с Дикого Запада Билли Малыша. У него такая железная воля, что он никогда не оборачивается назад. Чем больше риск, тем шире его улыбка. Хотя коммунизм и не близок ему по духу, по темпераменту Фидель приемлет эту идеологию, ибо она провозглашает: «Воля народа воплощена в воле вождя». Это единственная роль, которую Фидель считает достойной себя. Поэтому он и снюхался с коммунистами. А в итоге стал наихудшим вариантом правителя для Кубы.
— А кто был бы лучшим?
— О, chico, я бы прежде всего сказал, что это должен быть мудрый человек, демократ, который мыслит здраво и разумно следит за сохранением извечного для Кубы баланса. В моей стране такого рода равновесие следует искать между состраданием и коррупцией.
— Тото, да это же вы!
— Я не обижаюсь. Понимания разумных форм коррупции — вот чего не хватает Фиделю. А Геваре и подавно. Они не понимают аллювиальности коррупции.
— Чего?
— Это как река течет. Река, черт возьми! Вот послушай! Я враг вульгарного грабежа. Патологическую алчность не следует поощрять. Но известная мера коррупции ко всеобщей выгоде — совсем другое дело. Люди на ответственных постах должны отвечать на подношения. Скромный ручеек помогает смыть грязь хотя бы уже потому, что оберегает от куда более опасных соблазнов. А Фидель не в состоянии понять ценность коррупции. Он слишком темен сердцем. Ошибки в оценках — чудовищные. Например, по отношению к вашим рэкетирам. — И замолчал.