Призрак уходит
Шрифт:
— И, думаю, вы согласитесь, что Климан — человек, мягко говоря, тяжелый.
— Нет, с этим я не соглашусь.
— А этот секрет? Эта погоня за секретом? Великий секрет Лоноффа!
— Это инцест, — уронила она, продолжая поглаживать кошку.
— И как Климан узнал о нем?
— У него есть документы. Получил у кого-то. Больше я ничего не знаю.
— Но я видел Лоноффа. Общался с ним. Перечитывал все им написанное. В это немыслимо поверить.
— В это всегда немыслимо поверить, — ответила она с легким оттенком превосходства.
— Глупости, — буркнул я. — Какой инцест? С кем?
— С единокровной сестрой.
— Как
— Совсем иначе, — резко возразила она и начала доказывать свою (или Климана) осведомленность: — Байрон и его сводная сестра были почти незнакомы в детстве. Связь между ними завязалась, когда они были взрослыми, у нее — трое детей. Единственное сходство в том, что сестра Лоноффа тоже старше брата. Дочь от первого брака отца. Мать девочки умерла, когда она была крохотной, отец быстро женился снова и на свет появился Лонофф. Ей было три года. Дальше они росли вместе. Росли как брат и сестра.
— Три года. Следовательно, она родилась в тысяча восемьсот девяносто восьмом. Вероятно, давно скончалась.
— У нее были дети. И младший сын еще жив. Ему примерно восемьдесят или чуть больше. Живет в Израиле. Она переехала из Америки в Палестину после того, как связь была обнаружена. Родители увезли ее, чтобы спасти от позора. Лонофф остался и зажил на свой страх и риск. В тот момент ему было семнадцать.
То, что я знал о происхождении Лоноффа, совпадало с этим рассказом только отчасти. Его роди тели попали в Бостон из российской черты оседлости, но через некоторое время сочли Америку вызывающе прагматичной и, когда Лоноффу было семнадцать, двинулись дальше, в еще не подмандатную Палестину. Да, Лонофф с ними не поехал, но не потому, что был отторгнут, как недостойный сын с порочными наклонностями. Он был вполне сформировавшимся американским юношей и предпочел стать англоговорящим американцем, а не изъясняющимся на иврите палестинским евреем. Ни о каких сестрах-братьях мне слышать не доводилось, но, тщательно оберегая свою прозу от ложной интерпретации в качестве сколков с реальной жизни, он никогда не приоткрывал подробности биографии никому — разве что, может быть, Хоуп или Эми.
— Когда это началось?
— Когда ему было четырнадцать.
— И кто рассказал это Климану? Живущий в Израиле сын?
— Если б вы дали Ричарду говорить, он объяснил бы, откуда это известно. Сам бы все рассказал. И сумел бы ответить на каждый из ваших вопросов.
— А еще скольким кроме меня рассказал бы? И скольким кроме вас?
— Не вижу преступления в том, что он будет рассказывать это кому захочет. Вы захотели, чтобы вам рассказала я. И потому позвонили и пришли. Так что, по-вашему, и я преступница? Мне очень жаль, что вы так болезненно реагируете на подверженность Лоноффа инцестуальным наклонностям. Трудно поверить, что вы, автор всех своих книг, предпочитаете видеть его в нимбе святости.
— От безответственного обвинения до нимба святости большое расстояние. Климан не может доказать того, что касается эпизодов интимной жизни почти столетней давности.
— Ричард не безответственен. Я уже говорила вам: он азартен. Его притягивают дерзкие затеи. Что тут плохого?
Дерзкие затеи плохи. У меня к ним отвращение.
— Климан беседовал с сыном, живущим в Израиле? С племянником Лоноффа?
— Несколько раз.
— И тот подтвердил эту версию. Представил список соитий. Может быть, юный Лонофф отмечал их в дневнике?
— Сын, разумеется, все отрицает. Во время последнего разговора он пригрозил, что, если Ричард опорочит память его матери, он самолично приедет в Штаты и вчинит ему иск.
— А Климан уверен, что по понятным причинам сын лжет или просто не в курсе: какая мать выдаст такой секрет своему отпрыску? Послушайте, Климан слишком мало знает, чтобы прийти к заключению об инцесте. Существует неправда, помогающая вскрыть правду, и это художественная литература. И существует неправда, которая неправдой остается, — это суть Климана.
Скинув одну кошку с колен и отбросив вторую ногой, Джейми встала.
— Боюсь, наш разговор принял неверное направление. Я не должна была вмешиваться. Не должна была приглашать вас и стараться все объяснить за Ричарда. Я послушно сидела, на все отвечала, ни разу не возразила, пока вы вели свой допрос. Я дала честные ответы. Может, не стлалась перед вами, но вела себя с полным уважением. Мне жаль, если что-то из сказанного или то, как оно было сказано, вас раздражало. Поверьте, я этого не хотела.
Я тоже поднялся и, стоя — всего в нескольких дюймах от нее, — произнес:
— Раздражал я. Всем. Начиная с того, что устроил этот допрос.
Именно в этот момент нужно было сказать, что соглашение отменяется. Но реальность ее присутствия в моей жизни зависела от того, сохранит ли оно силу и состоится ли наш обмен. Только так она окажется среди моих вещей, а я — среди ее. Мыслима ли более нелепая причина для того, чтобы цепляться за опрометчивый уговор, который мне так хотелось отменить? Я хорошо понимал всю шаткость побуждений, заставлявших меня идти на фундаментальную перестройку всей моей жизни, и все-таки происходившее происходило, невзирая на понимание и без оглядки на здоровье.
Зазвонил телефон. Это был Билли. Она долго слушала, прежде чем объяснить, что я рядом. Он, вероятно, спросил, для чего я пришел, потому что она ответила: «Захотелось еще раз взглянуть на квартиру. Я как раз снова все показываю».
Да, вне сомнения, Климан — ее любовник. Она так привыкла врать Билли, чтобы скрыть встречи с Климаном, что врала и по поводу меня. Как раньше врала мне по телефону касательно Климана. Или все так, или я до того ослеплен страстью, что полностью зациклен на одном, чего не случалось уже много лет. А ведь вполне вероятно, что она лжет молодому мужу, потому что так проще, чем пускаться в объяснения, когда я здесь, а он за много миль.
Любое слово или поступок Джейми, включая невинный треп с Билли по телефону, мгновенно вызывали у меня неадекватный отклик. Мне было не расслабиться ни на секунду. Я чувствовал себя так, словно первый раз в жизни пленился женщиной. Или последний раз. И то и другое поглощает тебя целиком.
Я ушел, не посмев к ней прикоснуться. Не посмев прикоснуться к ее лицу, хотя во время разговора, который она сочла нужным назвать допросом, оно было так близко. Не посмев легким движением дотронуться до длинных волос. Не посмев приобнять ее за талию. Не посмев открыть рот и сказать, что мы прежде встречались. Не посмев вымолвить слов, которые калека вроде меня может сказать пленительной женщине на сорок лет моложе и не сгореть со стыда за то, что терзается искушением испытать тот восторг, что уже недоступен, и то наслаждение, что мертво. Ничего не было между нами, кроме коротенького досадного разговора о Климане, Лоноффе и, возможно, имевшем место инцесте, и все равно я пропал.