Шрифт:
Вступление
Пустыни Южного Туркестана. Кто никогда не бывал здесь, тот не оценит их оглушающей разум огромности, космического безбрежия, с которым не сравнится безбрежие самого большого из земных океанов. Иногда кажется, что они втягивают в себя живое, как пылинку, чтобы иссушить, превратить в лишенную влаги оболочку и смешать ее с красно-желтыми песками.
Но это впечатление обманчиво. Пустыня не лишена жизни и не так уж безжалостна к своим обитателям. Вот столбиком застыл тушканчик – привстав на задних лапках, он настороженно крутит головой, попискивает и совсем по-детски шмыгает носом. Недалеко от него под верблюжью колючку юркнула ящерица-круглоголовка, а чуть поодаль грациозно
Пустыня не мертва, пустыня живет!
Представления дилетантов, знающих о ней только по книжкам, во многом расходятся с реальностью. Почему-то принято считать, что пустыня однообразна. Это не так. Начнем с того, что контуры ее причудливы и неожиданны: полотно, изборожденное извилистыми складками, то провисает, устилая дно впадины, оставшейся от пересохшего озера, то взбирается вверх и покрывает холм, из вершины которого, если присмотреться, торчит зубец античной крепостной стены.
Да! Были времена, когда эту местность, помимо змей и тушканчиков, населяли люди. По ней текли реки, от них ответвлялись рукотворные каналы и орошали земледельческие угодья. Здесь продвигались бесчисленные войска хана Чингиса, Тамерлана и Александра Македонского; каждый из них, сокрушив вражеские форпосты, возводил свои собственные, чтобы закрепить эти земли за собой. Плодородие Средней Азии в древнюю эпоху выглядело неистощимым, и она считалась лакомым куском для завоевателей. Но проходили века, тысячелетия, реки мелели и пересыхали, поля съеживались, сдавая позиции шаг за шагом, а их место занимали пески и растрескавшаяся глина, именуемая такыром.
Обезлюдели туркестанские раздолья. Заметенные до обвалившихся крыш руины былых укреплений и редкие кишлаки, разбросанные по необозримому пространству, – вот все, что напоминает о давнем коловращении могучих восточных цивилизаций близ отрогов Тянь-Шаня и Памира.
И все же нельзя сказать, что растерявшие свою плодородную ценность равнины и взгорки никому теперь не интересны. То тут, то там меж морщинистых дюн появляются наездники, большей частью вооруженные. Они передвигаются, как привидения, почти беззвучно, если не считать поскрипывания седел и шороха песка под копытами лошадей. Куда они держат путь, какова их цель? Для дехкан – жителей кишлаков – это вопрос насущный, ибо время от времени привидения облекаются в плоть и под грохот выстрелов врываются в их улочки и жилища, учиняя разбой и грабеж.
Однако нынешним утром – а дело происходило в начале июня тысяча девятьсот двадцать седьмого года – через пустыню, расположенную к югу от Самарканда, ехал не отряд, а одинокий всадник на гнедом ахалтекинском жеребце, чья шкура, оплетенная сеткой проступающих сквозь нее кровеносных сосудов, золотилась в отблесках занимавшейся зари. Всадник был одет в летний, без подкладки, халат с обшитыми тесьмой полами, из-под которого выглядывала традиционная узбекская рубаха из хлопчатой ткани – яхтак. На ноги поверх суженных книзу штанов были натянуты сапоги со скошенным каблуком, что позволяло их владельцу уверенно держаться в стременах. Голову его покрывала чалма, а из амуниции можно было отметить семихвостую пеньковую плеть-камчу, крепившуюся к поясу, и заброшенную за спину английскую винтовку «Ли-Энфилд», широко известную в годы германской и Гражданской войн.
Несмотря на вооружение, всадник – смуглый молодой человек, с характерным монгольским разрезом глаз – не собирался ни на кого нападать. Он куда-то спешил и, поглядывая на поднимавшееся над горизонтом желтое светило, погонял жеребца. В его намерения, безусловно, входило добраться до пункта назначения как можно скорее, пока солнце не раскалило пески и не установился обычный для летних дней пятидесятиградусный зной.
Но чу! – из-за песчаного холма наперерез первому всаднику выехал второй. Он был одет и вооружен точно так же, только конь под ним плясал другой – поджарый казахский степняк. А еще этот второй был тучнее первого, и на его обвислых щеках виднелась седая поросль.
– Хэй! – выкрикнул он повелительно.
Первый всадник натянул узду и остановил жеребца.
– Ва, бу сиз! – проговорил он сипло. – Бу нима [1] ?
Второй всадник решил не затруднять себя ответом – вместо этого он сорвал с плеча винтовку и разрядил ее в грудь первому. Тот не успел ни пригнуться, ни отклониться. Пуля угодила ему точно в сердце, и он, охнув, накренился набок. Жеребец под ним заржал. Убийца для верности выпустил еще две пули, благо в обойме «Ли-Энфилд» их имелось пять штук, после чего развернул своего степняка, гикнул и ускакал за холм, откуда перед тем появился.
1
А, это ты! Что такое? (узб.).
Стрельба над тихой рассветной пустыней распугала немногочисленное зверье и беспечно плескавших в воздухе крыльями жаворонков. Даже глухие от природы змеи, учуяв всеобщее беспокойство, поторопились уползти восвояси и попрятаться.
А в кишлаке, до которого было не более версты, проснулся усатый человек с сабельным шрамом на щеке. Он спал в одной из комнаток глинобитного дома, который при всей своей убогости хорош тем, что в нем не бывает жарко. Нищие дехкане не знают кроватей, поэтому гостю – а это был именно гость, ибо внешность он имел славянскую, хотя прочно приставший к коже загар свидетельствовал о том, что он под южным солнцем уже давно, – предложили в качестве ложа ватный матрас. Эти матрасы, по-здешнему «курпачи», – вещь универсальная. Ночами на них спят, а днем складывают и используют в качестве сидений, поскольку стульев в бедных домах тоже нет.
Проснувшись, усач сунул руку в нишу, выдолбленную в стене. За неимением шкафов в таких нишах обычно хранится домашняя утварь, но гость положил туда револьвер.
Где-то рядом спешно затопали, отдернулся полог, закрывавший вход в комнатку, и усач в одно движение откатился в угол, выставив перед собой руку с наганом.
– Кто? Стреляю!
– Товарищу Мокрый! – отозвались из полумрака тоненькой фистулой. – То ж я! Не признали?
Вбежавший говорил с мягким малороссийским акцентом. Это был худощавый, если не сказать тщедушный, красноармеец, рукава его гимнастерки напоминали бубенчики, в которых болтались тощие запястья.
– Павлуха? – усач опустил револьвер и прытко поднялся на ноги. – Откуда пальба? Фить!
За это «фить!» он себя ненавидел. Хотя, если рассудить, вины его не было: восемь лет назад в стычке с каппелевцами лишился переднего зуба. Вместо костяного вставили железный, да не вполне удачно, и теперь при выдохе иной раз получался присвист.
– Оттудова! – худыш махнул рукой влево. – Кажись, за солончаками… Три раза бабахнули, и тишина. Прикажете разведать?
– Сам поеду, – усач по фамилии Мокрый, которая никак не вязалась с пустыней, намотал на ноги потные, еще не просохшие с вечера портянки и подтянул к себе сапоги. – Подымай хлопцев.
– Всех?
– Зачем всех? Человек десять. А остальные пущай не дрыхнут, глядят в оба. Фить! Вдруг это отвлекающий маневр? Выманит нас Керим из кишлака, а потом нагрянет сюда со своими живодерами и перережет всех к чертовой бабушке…
В кишлаке квартировала красная полусотня, в ее задачи входило упреждать и пресекать бандитские набеги на мирное население.
Наскоро обувшись и одевшись, Мокрый вышел во двор, уже залитый ярчайшим солнечным расплавом. Подхромал старик – хозяин дома – в полосатом засаленном халате, протянул пиалку с верблюжьим молоком. Мокрый отрицательно мотнул чубатой головой.