Призраки Фортуны
Шрифт:
И все же на этот раз даже у Екатерины мелькнула мысль, что, «видать, купчина отвалил за ходатайство не поскупившись!».
И действительно, Иван Варфоломеевич, то ли с устатку, то ли хватив лишку по прибытии в столицу «опосля долгой дороги» и не выспавшись, не на шутку растрогался, описывая неисчислимые подвиги Шелихова при покорении Сибири, освоении Алеутских островов и покорении Американского континента. Дрожащим голосом взволнованно вещал Якоби, перейдя для образности почти на былинный язык, как Шелихов, «обряши народы сих земель, дикие и неприкаянные, под державную длань твою, Государыня, и указав им, просветительским перстом своим, на Православие, как единственно верную тропу к вере, спасению и торжеству
Стоявшие рядом с Екатериной, по одну сторону Безбородко, а по другую Воронцов аж крякнули, переглянувшись с одобрением.
Однако на Екатерину, которая как раз накануне ознакомилась с очередным письмом капитана Биллингса, переданным ей Воронцовым, речь Шелихова особого впечатления не произвела. Биллингс, находившийся вместе с капитаном Сарычевым в картографической экспедиции у берегов Восточной Сибири, описал Екатерине «хозяйствование» Шелихова совсем другим языком. Из его письма вырисовывалась отнюдь не такая радужная картина.
— Это как же твой купец дикарей-то просвещал? — холодно прервала Екатерина душеизлияния генерал-губернатора. — Он что, по-ихнему говорить выучился? Или, может, они по-русски вдруг разом уразумели?
Но Ивана Варфоломеевича тоже голыми руками взять было не просто.
— МирАкль, матушка! Истинный мирАкль, [20] — обнес размашистым крестом увешанную орденами и медалями грудь губернатор. — Вот тебе Бог во свидетельство, всею численностью своею оборотилися в тот же час в лоно Церкови православныя, да просилися под скипетр твой священный, владычица!
20
От фр. miracle — чудо.
Кому тут верить?
С одной стороны, Биллингс, заваливший ее письмами, где деяния Шелихова на американских островах «с безжалостным истреблением морского бобра по всему побережью» представлялись в самых мрачных красках. С другой — Шелихов…
Правда, если учесть, что британец не скрывал, что поступил на русскую службу только в надежде, что однажды сам обоснует торговлю пушниной на Восточном океане, то доводы его справедливо казались Екатерине не вполне объективными.
В конце концов, императрица решила взглянуть на купца своими глазами и после этого уже принять окончательное решение.
Глава двенадцатая
«Кучер»
1825 год, 13 декабря. Санктъ-Петербург
Четырнадцатому не нужно было смотреть на часы, чтобы понять: отпущенное ему время истекает. Время он давно научился ощущать нутром, самой сутью своей. Так же как и не нужны были никакие показания приборов, никакие осциллограммы, чтобы понимать, что напряжение в данной точке пространственно-временного континуума доведено до предела.
Он это чувствовал своей кожей, причем в прямом и в переносном смысле. Лежащий у него в кармане пространственно-временной транспортер, замаскированный под айфон, предупреждающе нагрелся уже до такого состояния, что становилось неудобно держать его в кармане. Это было предусмотрено специально, чтобы носитель транспортера не слишком увлекался.
В довершение назревавших неприятностей кучер, которого Четырнадцатый оглушил и запрятал в багажный ящик кареты под лавкой возничего, начал проявлять признаки жизни.
«Замерз, наверное, бедняга, — подумал он про себя. — Немудрено. Без тулупа, бедолага, остался!»
Четырнадцатому действительно было жаль ни в чем не повинного крестьянина, единственной ошибкой которого было предоставление своего экипажа неизвестному господину, по всей видимости,
Объехав краем Адмиралтейский луг и не выезжая на Морскую, Четырнадцатый вновь поворотил лошадь на набережную реки Мойки. Она была менее загруженной, чем Вознесенский проспект и уж тем более Невский. Он решил сделать большую дугу, доехав таким образом до Фонтанки, и уже по набережной этой реки, недавно одетой в гранит, и затем по Гороховой вернуться к Адмиралтейской площади. А оттуда, проехав сколько получится по Исаакиевской улице, выехать в последний момент на Английскую набережную, ближе к месту, адрес которого был громогласно объявлен Сайрусом.
В принципе это и являлось главной причиной, по которой Четырнадцатый находился сейчас здесь. То, что с Дмитрием сегодня ничего не случится, он знал и так, а вот этот таинственный адрес на Английской набережной почему-то сильно интересовал Центр. В этом он и собирался разобраться.
В тот момент, когда Четырнадцатый уже всерьез начал подумывать о том, чтобы остановить карету и «проверить» в коробе все более активно подающего признаки жизни кучера, раздался спасительный стук в стенку кареты. Требовали углей. Внутри кареты, несмотря на войлочную обивку, по-видимому, тоже стало неуютно. Четырнадцатый проворно соскочил с облучка и заглянул внутрь.
Дмитрий выглядел совсем неважно. Рот разбит, левый глаз заплыл, под носом и на губах застыла запекшаяся кровь. Он сидел насупившись, потирая затекшие руки. Четырнадцатый очень ему сочувствовал и даже поклялся, что, как только получит необходимую информацию, он уж точно не откажет себе в удовольствии заехать как следует в ухмыляющуюся физиономию Сайруса.
Подсыпав горячих углей в горшок, Четырнадцатый поспешил убраться, чтобы ни взглядом, ни намеком не выдать себя. Затем, открыв седельный ящик, он осторожно выволок скрученного и скрюченного, но все еще находящегося без сознания крестьянина и, прислонив его к двери первого попавшегося дома, осторожно в нее постучал. Затем вскочил обратно на облучок и пустил карету дальше.
«Мир не без добрых людей, глядишь, и отогреют несчастного…»
Хотя будущее кучера Четырнадцатому было известно. Поэтому он и остановил свой выбор именно на нем. Он знал, что мужику, в числе бесчисленного количества обывателей, суждено было завтра, 14 декабря 1825 года, погибнуть. И это небольшое «отклонение» в размеренном ходе его короткого и бестолкового жизненного пути ровным счетом ничего не меняло.
Завтра мужик, будучи не в силах вспомнить, где был, что делал и почему, собственно говоря, оказался раздетым и в чужом доме, будет отправлен «с Богом» — по совету сердобольной кухарки, приютившей его в эту ночь, — в приют Исаакиевской церкви. До приюта, однако, он не дойдет, будучи, как и многие в тот день, втянут в круговорот столичных волнений. По какому поводу они случились, с какой стати с утра понесся над столицей колокольный перезвон, почему бегали «туды-сюды охвицеры, да солдаты, да ешо цельными ротами», крича — кто Констанция, кто — Константин, а кто — Конституция, а также — кто такие «энти Кон-стин-тунции», мужик так и не успеет понять. Как и то, почему так громко ржали лошади, барабанили барабанщики и толкался все прибывающий с окраин города хмурый народ.