Призраки войны
Шрифт:
– Мезенцева, к тебе обращаюсь!
Вероятно, в моём молчании Курасову, привыкшему вызывать в студентах почтительный трепет, чудится вызов. Румянец на его гладко выбритых щёчках вспыхивает ярче. Неожиданно я замечаю, что поросячья розовость его физиономии проистекает вовсе не от избытка моложавости и нерастраченных жизненных сил, а из-за многочисленных красных прожилок, густой сетью покрывающей щёки и нос.
«Давление скачет, или мужичок пьянствует втихомолку?» – приходит в голову крамольная мысль и вязнет в ватной глубине моего уставшего мозга. Глубоко въевшийся, тошный и тоскливый страх студента перед преподавателем к моему собственному удивлению
– Проспала. Политэкономию всю ночь штудировала. Но, говорят, зачёт у вас проще получить мальчикам, чем девочкам, – нагло заявляю я и с удовольствием наблюдаю на лице замдекана причудливую смену красок: от ярко-малиновой до зеленовато-жёлтой. Это означает, что намёк на свою нетрадиционную сексуальную ориентацию Константин Сергеевич понял преотлично.
– Ты что себе позволяешь?! – сдавленно сипит Курасов, словно в горле у него застряла горсть песка, и, судорожно кхекнув, продолжает, – да больше, чтобы ноги твоей… И не надейся… Отчислена, поняла? – заканчивает он зловещим шёпотом. Резко развернувшись, замдекана торопливо удаляется, изо всех сил стараясь не перейти неприличную рысь. Смешной, маленький человечек в широком пиджаке и туфлях на довольно высоких каблуках. Неужели это его я панически боялась ещё два года назад, когда была студенткой-первокурсницей?
Через секунду дверь деканата за бежавшим с поля боя Курасовым со стуком захлопывается. Этот звук символичен – он означает не только захлопнувшуюся для меня дверь университета, но и дверь во всю мою прошлую жизнь. Что ж, всё правильно, – ведь в глубине души я сама этого хотела и на изгнание нарвалась с чисто мазохистским удовольствием. Правда, неплохо было бы прежде решить, а что же теперь делать дальше?
На ступеньках я немного задерживаюсь, с наслаждением вдыхая морозный воздух. Опьяняющее чувство свободы кружит голову. И как только хватило у меня смелости разом сбросить груз унылого движения по накатанной, но до тошноты надоевшей колее? Теперь и мир, не затуманенный унынием и страхом, выглядел другим. Совсем недавно, когда я смотрела на улицу из окна, всё казалось выцветшим, словно застиранная тряпка. Теперь город щедро дарил неброские краски ранней зимы.
– Иришка, ты чего здесь стоишь такая задумчивая и одинокая? Пару отменили? – раздается серебристый голосок Мариши Бусаровой.
– Для меня да, – буркаю я, и почему-то начинаю лихорадочно поправлять разлохматившиеся на ветру волосы.
– Подожди, не убегай. Расскажи, что там. А то я опять опоздала и предчувствую репрессии, – просит Мариша.
Перед тем как захлопнуть дверцу элегантной тёмно-зелёной «БМВ», она наклоняется и чмокает в щёку молодого человека, сидящего за рулем. Даже на расстоянии видно, что водитель столь же элегантен, как и его автомобиль. Я скорее не увидела, а почувствовала, что по мне очередной Маришкин друг скользнул быстрым и полностью безразличным взглядом, словно была я не человек, а афишная тумба. Впрочем, к таким взглядам я уже привыкла с недавних пор. Чего на меня смотреть? Что во мне интересного? Серый, мужского фасона свитер домашней вязки, куртка-дутыш, видавшие виды вельветы, лицо без тени косметики. Любимый теперь мною стиль «унисекс» на мужчин действует лучше любого «стоп-сигнала». Если добавить к этому колючий взгляд, обкусанные ногти, и торчащие, словно пух одуванчика волосы, то станет ясным, почему я перестала пользоваться успехом у противоположного пола.
То ли дело Мариша… Она мужчин завораживает мгновенно. И дело здесь даже не в замечательных внешних данных, подчёркнутых модельной прической, образцовым маникюром и тщательно подобранными туалетами. Есть в Маришке что-то очень доброе, тёплое, неодолимо влекущее. Такое впечатление, что она не живёт, а танцует или радостно порхает, как яркая тропическая птичка. Вокруг неё всегда толпа поклонников, мужчины забрасывают её подарками просто потому, что им хочется Маришку любить и баловать. А она смотрит на всё это великолепие взглядом радостно-наивным, словно говорит одобрительно: «Правильно. Так и должно быть, – ведь я этого достойна».
А вот я не могу сказать этого себе даже мысленно. В глубине моего подсознания ранящей иглой застряла фраза, сказанная мне мамой много лет назад холодно, раздельно и чётко: «Ты настоящая свинья, тебе нельзя носить красивые вещи». Тогда слова эти окатили меня волной холодного ужаса. В моём перепуганном рёве мгновенно растворилась радость от надетого на меня по случаю воскресной прогулки розового платья, с вышитыми на груди алыми клубничками. Именно на эти клубнички я уронила кусок подтаявшего пломбира в шоколаде, который теперь стекал вниз отвратительным жирным пятном.
– Никогда больше не стану покупать тебе красивые платья. И в кого ты такая неряха? – подводит черту мать, никак не отреагировав на мой тоскливый рёв.
Потом она не раз привозила мне модные и дорогие вещи, вот только радости они мне не приносили. Наряженная, как кукла я замирала от ужаса, боясь запачкать или смять это великолепие и снова услышать дышащую холодом фразу, которую я переводила на свой детский язык вполне однозначно: «Я плохая, грязная, меня нельзя любить…»
– Так что случилось? – взлетевшая по лестнице Маришка, запахивает серебристое облако песцового полушубка, окутав меня завораживающим ароматом «Клима».
– Да утро какое-то бестолковое. Сначала замок заел. Никак дверь не могла закрыть и опоздала минуты на три. А первая стилистика. Сама знаешь, Евгеша, никогда не пустит, да ещё и развыступается, а у меня итак уже четыре пропуска. Думаю, дождусь пятиминутки, потом проскочу, может, не заметит. А тут Курасов прётся. Не знаю, что на меня нашло… Короче, нахамила ему по полной. Он меня и выпроводил, судя по всему навсегда… – неохотно сообщаю я.
– Да что ты? – пугается Маришка, – вот обезьяна старая. Приставал что ли?
– Да нет, ты же знаешь, девочки его не интересуют… Сама виновата, надоело всё до чёртиков. Кажется, что иду не туда и делаю совсем не то. Куда ни посмотрю, такая муть, – тут я словно спотыкаюсь, понимая, что не смогу объяснить однокурснице того, что мучило меня последнее время, поскольку даже себе пока ничего не могу объяснить. Да и зачем грузить своими проблемами постороннего человека? Странно, что Маришка, вместо того, чтобы бежать на лекцию продолжает слушать меня, причём смотрит спокойно и доброжелательно, словно ей и впрямь есть дело до моих душевных метаний.
– Знаешь, ты иди, а то и на вторую пару опоздаешь. А я прогуляюсь, подумаю, – не глядя на Маришку деланно равнодушно произношу я и от злости на себя яростно кусаю ноготь. Мне тошно от её доброжелательности, от готовности выслушать и помочь. Наверное, это потому, что сама я не способна вот так запросто, как само собой разумеющееся, отдавать кому-то своё тепло. Да и как можно отдать то, чего нет?
Маришка, видно почувствовав холодок в моём голосе, зябко поёживается, а потом кладёт мне руку на плечо, и тщетно пытаясь поймать мой ускользающий взгляд, говорит: