Призраки
Шрифт:
Гарднер внезапно обратился к аудитории, удивляясь в душе, как естественно и обыденно звучит его голос.
– Простите меня. Сегодня я хотел бы прочесть вам совершенно новые стихи, но все никак не мог решиться.
– Пауза. Улыбки. Чей-то смешок, в котором явно прозвучала симпатия к нему. Тень гнева на лице Патриции Мак-Кадл.
– Собственно, - продолжал он, - это не совсем так. Просто я решал: стоит или не стоит читать эти стихи вам, но потом сделал выбор в вашу пользу...
Еще чей-то смешок, другой, третий. Атмосфера разрядилась.
Не смотри на нее, Гард! Ты думаешь, что победил ее, и ты прав. Она повержена. И все же не смотри на нее. Она тебе этого не забудет.
И не простит.
Но все это будет когда-нибудь потом. Сейчас же он открыл рукопись своих стихов. Глаза его наткнулись на посвящение: Бобби, которая должна первой прочесть их.
"Лейтон-стрит" - так назывались эти стихи. Это была улица в Юте, где она выросла, улица, где произошло становление ее как писательницы простого автора простых рассказов. Гард знал, что она способна на большее, но для этого ей нужно было бы покинуть Лейтон-стрит. На Лейтон-стрит она потеряла горячо любимого отца и не менее горячо любимую мать. На Лейтон-стрит она страдала от бессонницы, засыпая иногда в классе после мучительной ночи, когда ей ни на минуту не удавалось сомкнуть глаз. На Лейтон-стрит над ней был постоянный гнет тирании сестры Анны...
Анна.
Более, чем что-либо другое, Анна олицетворяла собой Лейтон-стрит.
Анна была тормозом для стремлений и возможностей Бобби.
Что ж, - подумал Гард.
– Для тебя, Бобби. Только для тебя. И начал читать "Лейтон-стрит" - спокойно, неторопливо, как если бы он не стоял на сцене, а сидел в уютном кресле у себя дома.
Произведение было написано белым стихом. Верлибром.
Эта улица начинается там, где кончается жизнь.
Дети, живущие на ней, одеты в перелицованные тряпки.
Но, как и все дети в мире,
Они играют в "салочки" и "прятки".
Их беда только в том, что
Они никогда не увидят ничего,
кроме Лейтон-стрит...
Проходят дни, зима сменяет лето.
По радио они слышат про космические полеты и птеродактилей,
Но им так и не суждено увидеть самим, что же это такое.
Ведь их беда в том, что
Они никогда не увидят ничего,
кроме Лейтон-стрит...
Они вырастут, состарятся, и когда
Подойдут к последнему порогу,
За которым только вечность,
Они скажут:
Я так и не увидел ничего,
кроме Лейтон-стрит...
Он не пытался "играть" свои стихи, он просто как бы пересказывал их. Большинство из тех, кто сегодня вечером пришел послушать поэтов, дружно пришло к единому мнению, что чтение Гарднера было самым лучшим. А многие утверждали после, что ничего более прекрасного им никогда не доводилось слышать.
Поскольку это было в жизни Джима Гарднера последнее публичное выступление, это было особенно приятно.
Он читал около двадцати минут, и,
Внезапно кто-то в заднем ряду вскочил на ноги и восторженно зааплодировал. Девушка в середине зала подхватила аплодисменты, что-то выкрикивая при этом. Через секунду весь зал стоял на ногах и ожесточенно хлопал. Гарднер ловил потрясенные взгляды собратьев по перу.
Но встали и аплодировали, как он успел заметить, не все. Патриция Мак-Кадл продолжала сидеть с прямой спиной, крепко вцепившись руками в сумочку. Губы ее были сжаты. Рот, казалось, стал совсем бескровным. Что, Патти, съела?
– злорадно думал Гард.
– Это в твоем контракте предусмотрено не было?
– Спасибо, - кланяясь, бормотал он, беспомощно теребя в руках рукопись, и быстро сбежал с помоста, заняв свое место рядом с Роном Каммингсом.
– Боже, - прошептал Гарднеру Рон, не прекращая аплодировать.
– Мой Бог!
– Прекрати хлопать, болван, - прошипел Гарднер.
– Черт меня побери! Я не знаю, когда ты написал эту вещь, но это великолепно!
– сказал Каммингс.
– И я ставлю тебе выпивку по этому поводу.
– Сегодня я не пью ничего крепче содовой, - ответил Гарднер, хорошо зная, что лжет. Головная боль уже прошла. Успех совершенно исцелил его, довершив начатое аспирином.
Аплодисменты постепенно стихли. На лице Патриции Мак-Кадл застыло выражение, постепенно становившееся все кислее и кислее.
После удачно окончившегося вечера поэты дружной толпой спустились в бар. Опьяненный успехом, Джим подсел к стойке. Возле него очутился бармен.
– Я думаю, вы превосходно читали сегодня, мистер Гарднер.
Гард в задумчивости крутил в руках рюмку. "Лейтон-стрит" посвящалось Бобби Андерсон, и этот парень за стойкой почему-то напомнил ему Бобби, такую, какая она впервые появилась в университете.
– Спасибо.
– Думаю, вам нужно быть поосторожнее со спиртным. Это может погубить ваш талант.
– Не переживайте, дружище. Я в полном порядке, - Джим выпил рюмку водки и отошел от стойки.
Проходя через зал, он увидел Патрицию Мак-Кадл. Заметив, что он смотрит на нее, она отвернулась, сердитая и высокомерная. В ее голубых глазах блеснули стальные огоньки. Поцелуй меня в зад, фригидная сука, злорадно подумал он и шутливо отсалютовал ей рюмкой.
– Только тоник, да? Это что, тоник?
Возле него, как чертик из коробочки, возник Рон Каммингс. Он улыбался дьявольской ухмылкой.
– Отстань, - слишком громко сказал ему Гарднер, и сидящие вокруг люди стали оглядываться на них.
– Гард, старина...
– Я все отлично знаю, и перестань следить за мной, - проворчал он, чувствуя, что голова его постепенно тяжелеет. Это не было похоже на обещанную ему доктором головную боль: ощущение рождалось не в самой голове, а где-то гораздо глубже. И оно нисколько не мешало.