Призвание(Рассказы и повесть о пограничниках)
Шрифт:
Глава четвертая
ЛЕКАРСТВО БОЦМАНА ДОРОНИНА
В представлении людей, знакомых с моряками лишь по старым приключенческим романам да понаслышке, боцман — это обязательно широкоплечий здоровяк, непременно усач, обладатель немыслимого баса, грубый в обращении с подчиненными и любитель крепко выпить.
Устаревшее представление! Совсем другой у нас нынче боцман. Семен Доронин со сторожевика «Вихрь», к примеру, всегда чисто-начисто выбрит, на матросов никогда не покрикивает, спиртное употребляет в редких случаях и в самую меру и отдает команды не громоподобной октавой, а нормальным человеческим голосом. Верно, роста он отменного и действительно широк
Отец Семена лет двадцать работал главным неводчиком Усть-Большерецкой рыбалки на западном побережье Камчатки. В девять лет отец взял Семена с собой на глубинный лов сельди; к четырнадцати годам Семен начал помогать ловцам забрасывать невод, а в шестнадцать — носил робу с отцовского плеча и чувствовал себя заправским рыбаком.
Третье поколение Дорониных рыбачило на Камчатке к тому времени, когда Семена призвали на военно-морскую службу. Семенов дед, Прокофий Семенович, подался сюда с Каспия еще в двадцатых годах. В ту пору на камчатских рыбалках посезонно работали неводчиками японцы с Хоккайдо. Они приводили с собой кавасаки с моторами фирмы «Симомото» и в секрете от русских кроили и шили ставные неводы.
Давно уже на Камчатке и неводчики свои, русские, и неводы скроены и сшиты собственными руками, и кавасаки свои, построенные во Владивостоке или Петропавловске-Камчатском.
Хочется добавить еще, что не верно, будто все боцманы — любители прихвастнуть, «потравить», выражаясь по-моряцки. Семен Доронин, напротив, принадлежит к той породе моряков, которые попусту рта не открывают и при чьем-либо намеке на их личные заслуги начинают рассказывать о заслугах других.
Узнав все это о Доронине от капитана третьего ранга Баулина и земляка Семена — рулевого Игната Атласова (не от Владимира ли Атласова, открывателя Камчатки, пошел его род?), я и не пытался расспрашивать боцмана о личных боевых делах, хотя грудь его украшали медали «За отвагу» и «За отличие в охране государственной границы СССР».
Но не мог я не спросить у Доронина, что это за лекарство такое он придумал, чтобы обратить Алексея Кирьянова в морскую веру и излечить от хандры.
— На океанской водичке лекарство, — добродушно усмехнулся Доронин, когда мы с ним расположились покурить на мысу, над Малым проливом.
— Алексей тоже любил на этих камушках сиживать, — добавил он, набивая трубку.
— И часами смотрел, как волна бьет о берег, — вспомнил я рассказ Баулина.
— Будто повинность отбывал, — подтвердил Доронин. Он с наслаждением затянулся, примял большим пожелтевшим пальцем табак. — По правде сказать, я и до разговора с капитаном третьего ранга соображение имел, что неспроста Алексей особняком держится. Ни одного дружка у него нет, смеяться вроде бы от рождения не умеет и, кроме «да», «нет», будто и слов не знает. Не иначе, как у парня что-то камнем на душе лежит, какая- то заноза в сердце засела. В прямую пришвартовываться к Алексею с расспросами я остерегался. Иному ведь человеку легче душевную боль в одиночку пережить. О том, что у него в черноморской школе приключилось, мне, как говорится, в общих чертах было известно. Однако после того, как товарищ Баулин рассказал все в подробностях да еще добавил насчет письма, что Ольга Захаровна привезла Алексею, я решил: «Баста! Нельзя больше оставлять парня один на один со своей хандрой, не по-партийному получается». А тут еще, как на грех, у него две новые крупные беды по службе вышли. Совсем он после этого в уныние впал.
— Что такое?
— Сквернее скверного: задремал на ночной вахте. Бывший наш командир базы кавторанг Самсонов (он тогда еще в кавторангах ходил) дал Алексею пять суток ареста, а комсомольцы добавили к старому выговору строгача с предупреждением. Товарищ Баулин тогда тоже «на вид» в приказе по базе получил за упущение в дисциплине на корабле.
Не прошло и недели — снова наш Кирьянов
Вскоре, вот так же утром, я, будто невзначай, очутился рядком с Алексеем на этом самом мыске. «Ба, говорю, тут Кирьянов! А я-то думал, что мне одному по душе эти камушки». Алексей вскочил было, да я придержал его: «Сиди, сиди, мы не на службе». Он всем своим видом дает понять, что, дескать, не до вас мне, товарищ боцман, не до разговоров. А я будто и не замечаю его настроения, говорю: «Вот, мол, ты, Алеша, грамотнее меня, как-никак на педагога учился, небось физику насквозь знаешь».
«А что толку, что учился? — перебивает. — Только напрасно деньги на меня тратили». Чуете, на какой галс повернул? Я обратно вроде бы не замечаю его ершистого настроения, иду прежним курсом: «Подмога мне твоя нужна, Алеша, будь добрый, подскажи: какая лампа в высокочастотной части радиопередатчика является преобразователем, а какая усилителем промежуточной частоты?»
«Этого-то, отвечает, я как раз и не знаю».
«Жаль, сокрушаюсь, и я, как на грех, запамятовал! Салаги интересовались, а боцман Доронин отговаривайся: „В другой раз объясню“. Срамота! У радистов спросить — вовсе стыда не оберешься…»
Сидим молчим. Я покуриваю. Кирьянов камешки с руки на руку перекатывает. Сроду я в таких артистах не бывал!
Выбил трубку, вздыхаю: «Эх, а еще в моряках мы с тобой, Алеша, ходим! Беда, что дружок мой один, дальномерщик с „Буйного“, не в своей тарелке — он бы мне в момент все разъяснил; вторую специальность освоил — радист первого класса. Да к нему сейчас и не подступись».
«Как это — не в своей тарелке?» — спрашивает Алексей.
«А вот так, в полном расстройстве: невеста у него на материке осталась. Клялась, божилась: „Ждать буду“. А сама за другого выскочила».
Алексей и вовсе помрачнел (видно, понял намек): «Насильно мил не будешь».
«Золотые слова! — отвечаю. — Вот и я дружку твержу: „Вместо, говорю, того чтобы терзаться, ты бы лучше мозги проветрил, делом бы каким-нито занялся, беседу бы с салагами, к примеру, провел насчет своего боевого опыта. Желаешь — я вмиг договорюсь с комсомолом. Глядишь, за делом и тоску унесет“.
Опять молчит Алексей. Я, наверное, трубок пять выкурил. Спугнуть парня штука нехитрая, с бескозыркой в раковину спрячется, и не вытащишь. С какого же фланга к нему заход сделать? Вспомнил вдруг, что он утром купался за базой, с отпрядыша нырял, говорю: „Как это ты расхрабрился — вода-то ледянущая?“
„Мы, отвечает, в Ярцеве в Вопи — речка там у нас такая — круглый год купались“.
„А кто ж это „мы“? Что за лихие такие ребята?“
„Обыкновенные. Студенты“.
„Коллективно, значит, уточняю, коллектив — штука великая: один человек камень поднимет, коллектив гору свернет. Вот бы нам молодых матросов круглый год купаться приучить…“
На том наш разговор и закончился: подошло время заступать на вахту. А назавтра заглянул в библиотеку, спрашиваю: „Был у вас сегодня младший комендор Кирьянов с „Вихря“?“ — „Был“. — „Какие книжки взял?“ — „Справочник радиолюбителя“. Ну, думаю, диагноз поставлен правильно.
Боцман набил новую трубку, раскурил ее, пустил кольцо дыма, которое вмиг разорвал ветер.
— Какое же такое лекарство вы прописали Кирьянову?
— На соленой океанской водичке, — хитро прищурившись, повторил Доронин. — В тот год, как природой и положено, к концу мая началась пора бусов и туманов. Вы, случаем, не читали лоции Тихого океана и Охотского моря? Там все в точности описано: нет на земном шаре другого места, где висят такие туманы, как над Средними Курилами. Неделями висят. Из-за тумана все так нескладно и приключилось.