Про Лису (Сборник)
Шрифт:
Если бы можно было все изменить?
Если бы не плен.
Если бы не война.
Если бы не его молчание.
Если бы не ее отвага.
Странное и страшное осознание, что это она спасала его… в каждом из тех людей на коллективном фото с французскими военнопленными, которые наверняка получили такие же удостоверения, как удостоверение Франсуа Диздье — в каждом из них она спасала его. Даже когда сама не догадывалась об этом.
Если бы не этот проклятый поезд, который увозил ее в Брест!
Если бы не эта чертова сигарета, кончик которой едва тлел!
Если бы он ее не любил!
Холодный
Пианист любил Лису. Прежде этого казалось недостаточно. Теперь только это еще и оставалось, когда слетела вся шелуха.
Но было еще кое-что, что только в это утро ворвалось в его мысли, разрушая все барьеры памяти и обстоятельств.
Удивительное открытие: Пианист не жил без Лисы. Ни минуты не отделяя ее от себя. Никогда. Словно оставляя ее внутри, изнанкой, не произнося имени, не видя годами… Иначе давно бы прошло. А не проходило. Всю жизнь таилось в ошметках души, на закоулках сознания, искаженными тенями в душных барах, где приходилось играть. Мешая во всем. И при этом спасая раз за разом.
Все его хваленое везение — чтобы встретить ее сейчас. Чтобы встречать ее: в кабаре, на сцене, в «Томном еноте», в шталаге, в поезде. Раз за разом. Чтобы одна из встреч оказалась той самой. Чтобы, наконец, понять, что он может все изменить. В его силах все изменить.
Ждала ли Лиса?
Гудок поезда и грохот от вагона заставили Пианиста очнуться. Он вздрогнул и обернулся к проводнику, убиравшему лестницу.
— Передумали? — спросил тот, когда Пианист жестом попросил обождать.
— Рано вышел, — отмахнулся он.
Хотя в действительности и сам прекрасно понимал, что опаздывал. Везде и всегда. Кого в том винить?
Он прошел узким коридором к ее купе, которое покинул несколькими минутами ранее, продолжая сжимать в руке ручку чемодана. Тот все так же прибивал к земле тяжестью горечи.
Выпустил ее он только тогда, когда увидел Лису. С безумными перепуганными глазами она мчалась по коридору. Мчалась к нему. Мчалась за ним. Чемодан глухо ударился о ковер на полу, но этого Пианист уже не слышал. Он вцепился пальцами в ее тонкие плечи и прохрипел, задыхаясь:
— Ты сумасшедшая! Я всегда знал, что в тебе ума не больше, чем у курицы. Но даже мне не приходило в голову, что все настолько плохо! Вообразила себя Матой Хари? Или кем там еще? Чем, кроме подделки удостоверений, ты еще занималась, идиотка?
Она молчала. Лишь пальцы ее судорожно цеплялись за ткань пальто, да плечи тряслись от несдерживаемых рыданий. Пианист чертыхнулся. Прижал Лису к себе еще крепче, чуть приподнял над полом, перешагнул через чемодан и затащил ее в купе. Дверь за ними плотно закрылась. И только чемодан сиротливо остался валяться в коридоре до следующей станции, когда проводник стал разыскивать его владельца.
Четвертая новелла про Лису
Наидосаднейший парадокс человеческой сущности заключается в том, что лежащее на поверхности человеку не нужно, как бы хорошо оно ни было. Он стремится нырнуть поглубже в поисках того, что глазу не видно. И разочаровывается, ничего там не найдя. Впрочем, важна не находка, а поиск. Пианист, стоявший на кухне небольшой квартиры в Ренне и варивший кофе, ни в чем на свете не был так уверен, как в этом. На закатанные до локтя рукава белоснежной рубашки, заправленной в темно-серые брюки, брызнуло несколько капель, когда он переливал горячий напиток в чашку.
Кофе он пил крепкий и горький, без сахара и без изысков. После бессонных ночей вполне помогало работать. Ночи были бессонными по разным причинам.
Иногда крохотный оркестр, который он сколотил в первые же недели в Ренне, играл ночные концерты в баре у дурака Бернабе. Концерты были почти благотворительными — хозяин не только дурак, но и скряга. Но нужно же с чего-то начинать. Эти выступления давали чувство свободы. В опере Пианисту не нравилось. Оказывается, он не любил театра. Как не любил понятие академичности. А возвращение к аккомпанированию Пианист не считал возможным. Аккомпанировать кому-то после Лисы?
Чаще — мучили кошмары. Они приходили неизменно, заставляли просыпаться в холодном поту, чувствовать тяжесть темноты вокруг, прислушиваться к шорохам, которые оказывались только лишь шумом крови в ушах. Вставать среди ночи, чтобы не мешать Лисе, и идти варить кофе. А потом забывать про кофе, когда из спальной раздавался вопль — ей тоже снились кошмары. И он точно знал, что эти кошмары страшнее тех, что видел он.
Но чаще всего ночами он корпел над нотной тетрадью. Чуть заметно в воздухе вздрагивали пальцы, будто бы он играл. Но играть было нельзя. Чтобы не разбудить ее. Она теперь не выносила музыки. И она никогда не выносила того, что он сочинял. «Ты здорово играешь, но писать тебе нельзя!» — заявила она ему однажды. Пианист был отвратительным композитором и знал это. Но все-таки писал — почти тайком. И толком сам ни разу не слышал того, что сочинил — разве когда на репетициях пробовал что-то сыграть, если оставался один.
Сделав глоток, Пианист поморщился, потом выглянул в окно и подумал, что зря Лиса не взяла зонта — наверняка дождь пойдет. Лето было сырое и удушливое. И тоже давило невыносимой тяжестью.
С этой вялой мыслью он направился в гостиную, где стояло фортепиано. Кофе отставил на столик, примостил теперь уже основательно потрепанную нотную тетрадь на пюпитр. Пальцы любовно пробежали по клавишам, и он почувствовал привычную истому, накатывавшую на него, когда он слышал музыку, исходившую от него самого. Пожалуй, его любовь к игре была совсем немного меньше его любви к Лисе. Хотя в душе он никогда не отделял ее от музыки.
Открыв дверь своим ключом, Лиса самым первым услышала фортепиано. Звуки вились вокруг нее нестройным и прерывающимся потоком. Наверное, это и есть музыка. Та музыка, которой был наполнен ее мир, но в котором она больше не могла находиться. При первых же аккордах, раздававшихся поблизости, у нее начинала раскалываться голова, и подступала тошнота.
Ей удавалось жить без музыки, пока она была одна. Теперь, рядом с Пианистом, ей казалось, что она лишает его чего-то очень важного, в чем заключена вся его жизнь. И была уверена, что должна выпустить его из клетки собственных кошмаров. Ему и своих довольно. Но лишь привязывалась к нему все сильнее с каждой минутой, прожитой рядом. Понимая, что без него жизнь ее потеряет последний смысл. И оставалась с ним. И ненавидела себя за свой эгоизм.