Про себя и для себя. Дневники.

Шпаликов Геннадий Федорович

Что нужно для счастья? Чтобы все были живы, все родные, знакомые, близкие, чтоб никто не болел и не уми­рал. Главное, чтобы все были живы. Я ничего не хочу, пусть никто не умирает. Это трудно вынести живым, мертвым все равно. Я не доживу до 76 лет, мама тоже, отец — никто не доживет .Я не боялся смерти, когда был рядом с бабушкой, мне казалось, что я мог бы лечь рядом на сво­бодную кровать и остаться подле нее всю ночь. Но сейчас мне страшно, хотя вокруг спят люди, и я понимаю, как нужно дорожить счастьем того, что есть на каждый день. Я был счастлив, когда все было хорошо и бабушка жила. Теперь мне плохо и не скоро будет хорошо .Нельзя

при­мириться с тем, что произошло, нельзя и поверить ,хотя я видел все своими глазами. Я хочу с кем-нибудь говорить ,но все спят. Я много писал о смерти, но я ничего не знаю, это вполне определилось сегодня, потому что все было бес­помощно перед случившимся, все слова и дела ничего не значили, все было смешано. Я не могу забыть ничего. Ком­ната наполнена движением бабушкиного тела, ее позами, словами, глазами. У меня не было никакого предчувствия. Я сегодня думал ,что все будет хорошо и буднично хорошо и я пойду учиться завтра, как раньше. Нет.

Мама родила меня очень молодой, ей было восемнад­цать лет. Она говорила :«Когда ему будет двадцать лет, мы будем танцевать, так как мне только исполнится трид­цать восемь». Но мы танцевали редко. Я не помню, что­бы это было серьезно.

Грустный парень с острова Суматра На рассвете девушку доел.

Парень, который во время вечеринки ходит по ком­натам и выкручивает лампы. Настольную вывернуть про­сто, он садится на диван и выворачивает. В коридоре он подставляет стул, падает, пьяный.

Синие ресницы на блюде.

Человек, у которого такая странность — повсюду, где он бывает, он рвет предисловия у всех книжек. Бе­рет с полки любую книжку, открывает ее — и рвет пре­дисловие.

Ты меня все время видишь в одной рубашке, но это совпадение — у меня много рубашек.

Никогда не держите военного под руку — могут по­думать, что он пьяный.

Люди ехали с работы в троллейбусе, продолжая гово­рить о работе. Они говорили о всякой ерунде, радуясь. Мне было ужасно гнусно их слушать.

Нас травили в газовой камере хлорпикрином. Зада­ние было такое. Сначала мы сидели в противогазах и сквозь стекла смотрели на серое вещество, лежащее на полу. Стекла туманились от дыхания. Я достал из кармана гри­фель и протер стекла, они стали ясными. У меня был просторный противогаз, я ни разу не открывал его. Я даже не знал, какой номер моего противогаза. Хлорпик­рин свободно проходил в маску. Потом полагалось еще меняться противогазом с преподавателем. Он давал неис­правный противогаз, нужно было определить неисправ­ность и ликвидировать ее. У меня был поврежден шланг. Я отвинтил его от маски одной рукой и закрывал глаза и нос другой. Я уронил коробку (далее — сажал коробки, с открытием глаз и рвотой).

На улице было так сухо, что хотелось выпить. Пойти куда-нибудь и немедленно выпить, напиться, чтобы после гулять но сухому вечернему городу и чтобы не было сухо в горле.

Природа признавала поражение.

Если бы мне сказали: «Ты умрешь через пять дней»,— я бы что-нибудь успел сделать и поговорил со всеми, но мне не сказали. Я почувствовал, что умру сегодня, и вот пишу вам это, все прекрасно сознавая.Как пьяный кончал жизнь самоубийством, прыгая с Бородинского моста. Река была покрыта льдом. Он наде­ялся

пробить лед и уйти под воду, чтобы не всплыть по­том. Он прыгнул, но не пробил лед, а сломал об него ноги. Он сидел на льду пьяный, расстегнутый, замерз­ший и плакал от боли. А тем временем его знакомые и родные получили последние письма, где он все описал и со всеми распрощался, и его девушка плакала у телефо­на, потому что он позвонил ей полчаса назад и сказал, что он прыгнет с Бородинского моста.

ФРГ послала в Республику Гана своего полномочного посла, а там его съели. Правительство Ганы направило канцлеру Аденауэру письмо, в котором было написано так: «Нам очень жаль, но вашего посла съели дикие племена побережья Золотого Рога. Пришлите еще одного». Из Гер­мании попросили вернуть останки погибшего посла. «Ос­танков нет,— писали из Ганы.— Все съели. Эти дикари не оставляют останков и даже мелких костей. Они варят из них суп. Просим принять наши уверения в весьма глубоком почтении».

Вы уважаете читать Есенина или не уважаете?

Я его уважаю, но я его не читала.

Ну, что для вас сделать, чтобы вам понравиться? Хотите, я сделаю пластическую операцию!

В такую погоду хорошо хоронить врагов.

Вот Коля стоит, значит, еще жив.

О, эти вечные разговоры о том, что декабристы были богатыми людьми! Как будто восставали только рабы.

Я шел ночью но улице и смотрел в окна. Внизу были окна, низкие, прямо у мостовой, там горел свет и на длинном столе девушки делали абажуры, они свешива­лись с потолка, лежали в углу, яркие синие, оранжевые, красные и светло-зеленые абажуры.

По яркости окраски это похоже на венки из бумаж­ных цветов. Их продают на рынке около кладбища. Вен­ки лежат на снегу, висят на стене сарая, стена мокрая, на крыше снег, день тихий послеснежный, это когда ут­ром шел снег, а днем все белое и спокойное, венки среди снега очень красивые с бледно-голубыми, красными, фи­олетовыми и зелеными цветами. Там еще были синие цве­ты, яркие и синие-синие.

На кладбище было очень хорошо, снег лежал на мо­гилах, солнце светило сквозь деревья. Из церкви выноси­ли покойников, всего их было семь. И каждый раз впере­ди шел человек, который нес крышку от гроба на голове. А перед этим я слышал разговор двух людей с фотоаппа­ратами.

Какую выдержку давать?

Дай двухсотку.

Ты думаешь?

Снега много.

А диафрагма?

Поставь четыре с половиной.

Ты считаешь, что хватит?

Хватит, сегодня светло.

Когда вынесли покойника и поставили гроб на специ­альный стол, фотограф взял табуретку и полез на сугроб. Он воткнул табуретку в снег, встал на нее и начал сни­мать умершего в гробу и родственников. Он снимал их немного сверху, чтобы все получились. Родственники сто­яли очень серьезные и строгие и смотрели кто куда.

Сегодня был очень хороший день, было тепло, и снег вокруг лежал такой чистый, белый и не городской, что я снял пальто и почистил снегом пиджак. Утром я еще не знал, какой сегодня день. В комнате было, как в сумер­ках. У меня после водки болела голова и хотелось пить воду. А по радио передавали классическую музыку, жен­щина пела романс Даргомыжского «Она, как полдень, хороша». Я не открывал глаза, а лежал просто так, и это было похоже на детство, на то, что я маленький, и вер­нулся днем из школы, и сижу на кухне в валенках, и по радио передают классическую музыку, а за окном все бе­лое от снега. Днем всегда передают классическую музы­ку, я всю жизнь слушаю ее днем, когда случается сидеть перед репродуктором.