Про себя и для себя. Дневники.

Шпаликов Геннадий Федорович

Часов с двух ночи из ближайших к училищу поселков начнут возвращаться курсанты, которым по каким-либо причинам не удаюсь остаться до утра, но праздник они уже встретили, это им удалось. Я думаю, они будут в лучшем виде, по Новый год есть Новый год, тут уж ниче­го не поделаешь. Даже самые строгие и суровые коман­диры разводят руками, потому что сегодня самые строгие и самые суровые из них тоже будут в лучшем виде. Но курсанты, в отличие от офицеров, бездомны, хотя казар­му можно назвать домом, но с большой натяжкой. Во всяком случае, это не тот дом, куда хочется идти, если ты не совсем в порядке, а куда-то

нужно идти, чтобы не свалиться в снег и не заснуть, напоминая всей этой ситу­ацией известную песню про ямщика, который замерзал в глухой степи. Так вот, кончая эти длинные объяснения наших обязанностей, я хочу сказать, что нам было при­казано провожать курсантов от забора училища до казар­мы, потому что через официальные ворота — проходную — в таком виде никто не пойдет, а многие направятся к забору, довольно высокому, но с дырками. Те, кто суме­ют найти эти спасительные проломы, несомненно, не нуж­даются в помощи, и мы заранее благодарны им. А вот тех, кто, обессилев от поисков, свалятся в снег, нам при­дется спасать, провожая до казармы. Вообще-то говоря, патруль обязан нести или вести под ружьем этих негодя­ев прямо на гауптвахту, прямо в камеру, этих сукиных сынов, чтобы они дней пять и даже десять чистили снег на всей территории училища или мыли в столовой алюми­ниевые тарелки после того, как человек пятьсот съедят из них щи с бараниной. Но Новый год есть Новый год, тут уж можно человека простить, понять и даже донести его до постели, накрытой грубым солдатским одеялом с вышитой буквой «Н», что, как известно, означает «ноги».

А Новый год, между тем, приближался. Дым над трубами казарм шел прямо вверх: такая была тихая ночь. Луна сверкала — яркая, елочная, рождественская.

Мы шли втроем но этой прекрасной ночи прямо в училищную столовую, которая, как мы надеялись, была уже пуста. Еще днем мой приятель Саша и я сходили на станцию и там, в палатке, купили еды, бутылку водки и бутылку шампанского, а теперь мы все это выпьем, разо­льем и выпьем в час назначенный. Когда куранты уда­рят, курсанты выпьют. Не так ли, Саша? — Так. А как же иначе? — Только пошли скорее, а то куранты ударят, а курсанты будут лезть в окно столовой. Нам действи­тельно пришлось лезть в окно: дверь столовой была за­перта и даже опечатана.

Свет из предосторожности мы не стали зажигать. Я помню эту огромную, пустую столовую, окна в лунном свете, квадратные деревянные столы, блеск клеенок. Го­ворят, здесь раньше был гимнастический зал. Может, так оно и было. Очень уж высокие потолки. Трапецию мож­но вешать.

Как ты считаешь? — спросил я у Саши насчет трапеции.

Не вижу смысла. — Он открывал консервы.

Как бы нас тут не застукали, — сказал Алеша.

Не застукают. — Саша аккуратно вырезал крыш­ку «кильки пряного посола».

А застукают: год губы.

Почему? — не понял я.

В этом посадят, а выпустят уже в том.

Могут и в том посадить. —Я посмотрел на часы. — Семь минут осталось.

Из чего пить будем? — спросил Саша.

Черт, стакан забыл. —Я тихо выругался.

В буфете нет стаканов? — спросил Алеша.

Откуда! — Саша встал и пошел но столовой. Мы ждали.

Нашел, — сказал Саша, — несите все сюда.

Сам иди сюда! — сказал Алеша.

Не могу. Она на цепочке, и замок висит.

Кто?

Кружка на цепочке.

Мы сидели вокруг бачка с питьевой водой, к которо­му на довольно длинной цепочке была привязана большая алюминиевая кружка. Вот из нее мы и пили по очереди, когда ударили куранты, неслышные нам, так как радио в столовой не было.

Жалко, елки у нас нет, — говорил Алеша.

Сходи в лес, — посоветовал ему Саша. — Елок там хоть завались.

В лесу родилась елочка, — почему-то сказал я.

Давайте еще выпьем. — Саша натянул кружкой цепь.

Давай.

Я не знаю, за что, — сказал Алеша. — На дне рождения по второй пьют за родителей, а сейчас; за что ?

Давайте просто так выпьем, —сказал я.

Просто так неинтересно.

Ну тогда выпьем за командира роты, — предло­жил Саша.

За командира роты я пить не стану, — сказал Алеша.

Тогда за тебя. — Саша выпил и передал Алеше кружку.

А я за тебя. — Алеша тоже выпил и передал кружку мне. — Хорошо, что нас втроем в патруль назначили.

Это они неплохо придумали , —сказал Саша.

И день выбрали хороший, — сказал я.

31 декабря, — уточнил Саша.

Уже первое. —Алеша посмотрел на часы .

Сейчас какую-нибудь музыку послушать, — ска­зал Саша.

Только не классическую. — Алеша помахал рукой.

На Новый год классическую никогда не переда­ют, — сказал Саша.

Я бы ее вообще не передавал. — Алеша снова помахал рукой.

А ее только но радио передают, — сказал Саша, и то по утрам, когда все спят.

Но Римский-Корсаков — это все-таки ничего.
– Мне вдруг вздумалось заступиться за классическую музыку.

А что он написал? — спросил Алеша.

Я точно не помню.

Вальс-фантазия, это не он написал? — спросил Саша.

Римский-Корсаков вообще вальсы не писал: толь­ко оперы.

И балеты, — засмеялся Алеша.

Да, и балеты, — сказал я. — А что тут такого?

Могучая кучка, — сказал Алеша.

А что с нами было бы, если бы мы пили из этого бачка? — Саша снова натянул кружкой цепь.

Да уж ничего хорошего, — сказал Алеша.

Завтра поедешь в Москву? — спрашивал у меня Саша.

А что мне там делать?

Что-нибудь придумаем. Позвоним кому-нибудь. У меня телефон записан.

И у меня записан. Даже три, — я вспомнил теле­фоны. — Правильно, три. А толку что?

Толку никакого, — согласился Саша.

Кто с кем Новый год встречает, тот и второго с тем гуляет, — неожиданно в рифму сказал Алеша.

Ну правильно, — я был целиком на стороне Але­ши. — А что им второго расставаться? Какой в этом толк?

Толку никакого, — согласился Саша.

А как понять: «Шкурой ревности медведь лежит когтист»? — вдруг спросил Алеша.

Что это такое? — не понял я.

Маяковский.

Что-то я не помню такого.

Медведь? — спросил Саша. — Это аллегория.

Какая аллегория?

Он убил медведя, понятно?

Какого медведя! — Алеша ничего не понимал.

Медведь в виде ревности. — Саша был терпелив. — И он его убил, чтобы легче жить.

И сделал из него шкуру, — я помогал ему, как мог.