Про себя и для себя. Дневники.

Шпаликов Геннадий Федорович

Ешьте шпроты, — я подвинул к ней банку.

Спасибо. — Девушка глазами поискала несуще­ствующую вилку.

А вы хлебом поддевайте, — сказал Саша. — Вот так, — он показал. — Вот только выпить нечего.

Сколько минут прошло? — спросил я.

Двенадцать, — сказал Саша. — Сейчас к Любер­цам подбегает.

Хорошо, что озеро замерзло, а то бы пришлось вокруг.

Он через озеро бежит? — спросила девушка.

Так ближе, — объяснил Саша.

Не провалится, — успокоил Саша.

Он не из Колиного взвода? — спросила девушка.

Нет, — сказал Саша. — Нашего взводного зовут Митя.

Старший лейтенант Митя.

Так если

ваш приятель провалится, Коле не вле­тит? — спросила девушка.

Нет, не влетит, — сказал Саша. — Он что, за вами ухаживает?

Кто?

Старший лейтенант, — сказал Саша.

Что вы, — сказала девушка, — у него невеста в Николаеве.

Довольно далеко, — сказал Саша. — Географи­чески, конечно. Духовная близость тут ни при чем.

Что? — не поняла девушка.

Ничего, я так. — Саша посмотрел на часы.

Невеста, конечно, не жена, — сказала девушка. — Сегодня ты невеста, а завтра... — Она вздохнула. — Он ничего, только вот пьет.

Советские офицеры не пьют, — сказал Саша.

Пьют, — сказала девушка. — А ему нельзя.

Всем нельзя, — сказал Саша.

Я заметил, что после разговоров про то, как Алеша провалится под лед, он стал очень насмешлив.

Пускай здоровые пьют, — говорила девушка. — А он полосу препятствий в офицерском многоборье про­бежал и чуть не умер.

Чуть не умер на боевом посту, — сказал Саша.

У него невроз, — сказала девушка.

Пенсия — вот в чем его спасенье, — сказал Саша.

Он не инвалид, — гордо сказала девушка.

Сколько времени? — спросил я.

Если не утонул, минут через семь будет, — сказал Саша.

Я его боюсь, — говорила девушка.

Колю? — спросил Саша без всякого интереса.

С кем, говорит, увижу — убью.

– - Из пистолета системы Макарова, — сказал Саша. — Есть такой офицерский пистолет. Не очень хороший, но стреляет.

Правда? — Девушка испугалась.

Гоните его к чертовой матери, — сказа.! Саша.

Он ничего, только пьет...

Ну, ладно, — сказал Саша. — Сколько там? — Он посмотрел на часы.

Девушка сладко зевнула.

Нина, — сказал вдруг кто-то крепким командир­ским голосом. — Нинка!

И сразу стало холодно: в раскрытом настежь окне стоял человек гренадерского роста и сложения. Трудно сказать, какими были гренадеры, но, судя но описаниям, они выглядели точно так. Подобных ему людей я больше не видел нигде: секрет их производства, очевидно, поте­рян. По званию он был старший лейтенант. Без шинели, во всем парадном. Кортик, кажется, висел. Не помню точно.

Нинка, — говорил старший лейтенант, стоя на подоконнике и не обращая на нас никакого внимания, — я же тебя везде искал. Даже на каток ходил.

Зачем на каток? — спросила девушка.

— Там свет горел, — сказал старший лейтенант. Внезапно он заметил, что кроме его девушки в столо­вой есть мы.

А что вы тут делаете? — спросил он.

С Новым годом, товарищ старший лейтенант, — сказал Саша.

А это не имеет никакого значения, — сказал стар­ший лейтенант. — Новый год, старый год: все одно.

Он постоял молча в раскрытом окне, а потом, опус­тив голову, вдруг стал читать стихи. Сбиваясь, без всяко­го выражения:

Ты меня не любишь, не жалеешь, Разве я не молод, не красив... и т.д.

Стихи были длинные. В конце концов девушка рас­плакалась.

– Коля, — сказала она, — Коленька, — и пошла к окну. — Что же ты без шинели...

Старший лейтенант протянул ей руку, и она шагнула на высокий подоконник. Не попрощавшись, не обращая на нас никакого внимания и не закрыв окна, они уходи­ли. Так как из темного помещения отлично видно все, что происходит на освещенной улице, то мы смогли на­блюдать, как они целовались, стоя по колено в снегу, старший лейтенант, будучи значительно выше ростом, за локти приподнял девушку, целуя, легко и долго держал па весу, — и туфелька скользнула в снег.

Если вечером 53 года снег почти не падал и была та самая звездная «ночь перед рождеством», то в 2 часа ночи 54 года, когда мы вышли на улицу, он, что называется, валил.

Было тепло и тихо. Мы шли вдвоем под снегом через пустой плац. Я думал о том, что Алеша сейчас пересекает озеро, и о том, что, если до утра будет такой снег, то завтра с подъема все училище начнет чистить плац дере­вянными лопатами, а послезавтра, если опять же снег не перестанет, нас повезут очищать от заносов железнодо­рожные пути. «С Новым годом», — сказал, проходя мимо, разводящий, за которым следовала смена караула в тулу­пах, засыпанных снегом. В двенадцать их поставили, в два сменили.

ЛЕТО 1958 ГОДА

Дневник

Меняться надоевшими городами и видами на залив, или костел, или гору Монблан. Меняться, чтобы чужое опротивело, как родной переулок и афиши на заборе, чтобы стал скучным не только твой город, твой дом и твоя лестница — весь мир. Такова цель путешествий, и, честное слово, это замечательно.

Долго ехал спиной вперед, и виды плыли из-за спи­ны. Потом шел, как принято,— и меня тошнило.

Прости-прощай все это красивое и первое. Как на­чалось, с чего — за день до экзаменов на последнем сеансе я увидел девочку и был ужасно взволнован всем, что она делала, как говорила, смеялась и смотрела. Поз­же, днем, она шла легкая, в зеленой кофточке, осве­щенная солнцем. Шла и с кем-то разговаривала, улыба­ясь точно так, как сотни раз потом. Я иду вслед за па­мятью и вижу вечер, и склад, и мы перетаскиваем картошку в корзинах. Ты в куртке и в косынке, и всю ночь мы ничего не делаем полезного — мы смеемся, выпрашиваем <...> холодные арбузы, и ты сидишь ря­дом со мной на крыше склада, и я еще не знаю тебя и говорю тебе «вы». Мы едем втроем в пустой утренней электричке, ты — напротив меня, у тебя молодое пре­красное лицо и ты рассказываешь веселым голосом, как умерла девушка молодая, талантливая и после нее оста­лись письма. Я, не вслушиваясь, киваю головой и смот­рю, смотрю, запоминая тебя.

А потом, позже, мы идем с тобою между белых дере­вьев в таком снегу, как в сказке, и снег, падая, засыпает наши следы. И вечером ты уезжаешь, это уже другой вечер, я боюсь опоздать и бегу вдоль платформы к тре­тьему вагону, и ты стоишь, улыбаясь. А потом мы идем проклятой привокзальной площадью, и у меня все пусто внутри, и я не знаю, что бы отдал и сделал — как мне хотелось ехать в одном купе с тобой и смотреть в окно. Письмо из Каменска не мне, другому, подробное, немно­го бестолковое, с приветами в конце. И день — через месяц, когда ты крикнула: «Гена!» И я увидел тебя на лестнице и был рад безотчетно весь день. Следуя време­ни, потом была весна и Первое мая, и ты в белом платье танцуешь с кем угодно, только не со мною, а я, серьез­ный и грустный, уезжаю в пустом еще троллейбусе без тебя. И пыльный весенний день в середине мая — твои открытые руки белые, твое лицо взволновано, и снова ты такая легкая, готовая улететь.