Про тебя
Шрифт:
— Катенька! Хотите мороженое? Вон кафе. Посидим. И вы мне все расскажете. А то боюсь, у вас голова отвинтится. Так часто вы оглядываетесь.
— Хорошо, — соглашается Катя. — У меня есть деньги.
Входим в маленькое кафе. Десяток столиков, накрытых клетчатыми скатертями. Садимся. Из-за стойки бара выскакивает официант, подаёт меню.
— Катенька, выбирайте. Сейчас вернусь.
Быстро иду по улице, пока не натыкаюсь взглядом на объявление «exchenche». Пункт обмена валюты располагается внутри магазина радиотоваров, в будке. Сую в окошко двадцатидолларовую бумажку. Угреватый молодой человек в пенсне отсчитывает мне высокую стопку купюр по десять тысяч злотых.
Скажу только тебе: за последние годы — годы моего публичного одиночества впервые безотчётно радостно на душе. Я рад Кате, залитому солнцем Вроцлаву. Вижу сквозь витрину — ждёт за столиком, где уже стоят две вазочки с мороженым.
— Вы ходили менять валюту? — догадывается Катя.
— Ешьте мороженое, растает. А давайте закажем какого-нибудь вина?!
— Только чур плачу я. Зачем вы поменяли деньги? Ведь мама дала мне целых двести долларов.
Подзываю официанта, заказываю плитку шоколада, две рюмки смородинового ликёра.
— Скажите, пожалуйста, почему вам не нравятся Миша и Лена? Они хорошие.
— Катенька! Так я и знал, предчувствовал, о чём пойдёт разговор… Я, по–моему, не говорил, что они плохие.
— Не говорили, — соглашается Катя и, дождавшись, когда официант составит с подноса на столик все заказанное, сообщает. — Отец Василий тоже не верит, что на них снизошёл Святой Дух. Говорит — прелесть. Не в том смысле, что хорошо, прелестно, а в смысле — заблуждение.
— Катенька, насколько я понял, на вас тоже почил Святой Дух?
— Ну вот, вы смеётесь, а у Лены, когда на неё снизошёл Святой Дух, перестали болеть зубы.
— А что случилось с Мишей?
— Жена два года не давала развод. Дала, — Катя уже сама смеётся, добавляет. — А я сдала весеннюю сессию. Даже по английскому пятёрка.
— Катенька, вы тоже видели этих людей из Америки? Кто они такие?
— Миша и Лена приглашали меня на их собрание. Знаете как мне понравилось! У них община. Вместе молятся, вместе поют. С бубнами, гитарами…
— Катенька, извините меня, ради Бога. Я ничего в этих сектантских делах не понимаю. Только не кажется ли вам, что песни эти просто бездарны. А для меня это тест. Христианство не имеет права быть бездарным. Вот и все.
— Ну конечно, это самодеятельность. — Катин взгляд вдруг устремляется на окно.
Оказывается, там, на улице, остановились и смотрят сюда Миша, Лена, Георгий, Оля и Акын О'кеич.
— Извините, я должна быть с ними. Спасибо вам большое, — Катя в смятении вскакивает из-за стола.
Знаешь, когда я заметил эту группу соотечественников, я конечно увидел их глазами себя, Катю, рюмки на столике… Не составляет труда понять, о чём они подумали. Скучно мне стало, противно жить на свете.
— Попался, который кусался? С девочками развлекаешься? Что ты, как неродной?
Протягиваю навстречу руку и в этот момент, наконец, вспоминаю имя Акын О'кеича.
— Приветствую тебя, Тимур.
— Сколько лет не виделись? Лет двадцать? Тридцать?
— Целую жизнь, — говорю я. — Куда они двинулись?
— Искать супермаркет.
— Пойдем и мы прогуляемся?
— О'кей!
И вот в результате я сижу один на скамейке в сквере. Сквер разбит на пустоши среди широких автотрасс, по которым почему-то почти не проезжают автомашины, почти нет и пешеходов. Похоже на то, что здесь когда-то были разбомблены целые кварталы. С тех пор ничего нет, кроме асфальта и сквера.
И меня тоже, как разбомбило.
Никогда не думал, что здесь, во Вроцлаве, мне предъявят мой собственный портрет — каким я был в восьмом классе. Заставлял Акын О'кеича, то есть Тимура, подсказывать мне по математике, бессовестно списывал у него контрольные работы.
Это правда.
Открыв для себя стихи Пастернака, вечно приставал ко всем, насильно заставлял их слушать. Завывал — «В посаде, куда ни одна нога не ступала, лишь ворожеи да вьюги ступала нога…» Подбивал его, Тимура, пропускать уроки, бродить в районе Крестовского рынка возле Рижского вокзала. Называл эти побеги из школы — «открытое море приключений».
Однажды дотащил до акведука у городка Моссовета и утверждал — «Это мой Рим».
Тоже правда.
Будучи приглашён на новогодний обед к нему, Тимуру, домой, я, восьмиклассник, ввязался в спор с его отцом: стал доказывать, что реализм не может быть ни социалистическим, ни капиталистическим. Мол, реализм, он и есть реализм.
Цепкая память Тимура сохранила меня таким, каким я когда-то, видимо, на самом деле был.
Я терпеливо слушал, помалкивал и, честно скажу, с трудом удерживался, чтобы не напомнить о том, как будучи пятнадцати лет, он «обрюхатил» девочку, которая умерла от последствий подпольного аборта. А его папаша — лауреат Сталинской премии — откупился от суда, от её родителей.
Не без мстительного удовольствия Тимур вспоминал о других наших встречах, уже случайных, добавляя к моему портрету не очень-то симпатичные штрихи. Вдруг, как бы невзначай, проговорил: «В последние годы я кое-что слышал о тебе, читал твои книги. У меня, кстати, радикулит. Был недавно в Штатах на фестивале поп–музыки, устроили мне поездку к Ниагарскому водопаду, продуло. Больно вставать со стула.»
Честно скажу тебе, я разозлился. Поливает меня грязью, тычет в глаза старые истории и при этом хочет на халяву подлечиться.
Я поднялся со скамьи, велел снять туфли, встал перед ним на колени. Начал массировать точки на стопах.
«А помнишь, у тебя над письменным столом была фотография Маяковского — «агитатора, горлана, главаря»?» — спросил он, когда мы уже стояли, и я обрабатывал резкими взмахами рук его поясницу.
— Помню. Она и сейчас у меня, эта фотография. Как спина?
— Как будто не болит. Сеньк ю. Пошли?
— Знаешь, я что-то устал. Иди, встретимся за ужином.
Так вот и получилось, что я сижу один в этом сквере на окраине города Вроцлава.