Проба на излом
Шрифт:
Достаю сигареты «Друг» и пытаюсь закурить на ветру. Ветер сбивает огонь со спички. Но на любую непогоду имеется хитрый прием. Выдвигаю крышку коробка и прячу зажженную головку внутри. Затягиваюсь. Кашляю. Нет, это не «Друг», «Враг» какой-то.
– Не наше дело, – говорю. – Наше дело – выслеживать, хватать, валить, а когда не получается хватать и валить, метко стрелять. Как по мишеням. Не забивая голову лишними вопросами. Много вопросов – много печали, стажер. И вообще, смирно! К стрельбе приступить!
Нужная струна зацеплена. Мне самому не понравились
Докурить и довспоминать не успеваю – курсант хватает со стола оба пистолета и отрабатывает мишени стрельбой по-македонски. Отрабатывает грамотно, без напряга, характерного для новичков. Словно родившись с пистолетами. Любо-дорого смотреть. Все внимание на мишенях. Очередность. Одновременность. Черные точки гнездятся на белой бумаге. Двоих на раз уложит.
Не веду и бровью, чтобы не возгордился. Хуже нет для курсанта чувствовать доброе отношение начальства. Тем более – любовь. Ибо любовь начальства исключительно одного рода. Того, за которую статью припаивают. В переносном смысле.
– Почему без разрешения изменили задание, курсант? – интересуюсь ласково, с любовью. Не хвалить же.
– Товарищ майор, … как лучше…
– Как лучше, товарищ курсант, решают ваши старшие товарищи и ваш наставник. А потому, товарищ курсант, за злостное нарушение правил поведения на стрельбах марш-бросок до казармы и внеочередной пэхэдэ. О количестве внеочередных нарядов сообщу позже. Все ясно?
– Так точно, товарищ майор. Разрешите приступить?
– Приступайте. Время пошло.
И время пОшло.
Низы
Парково-хозяйственный день удался на славу. Руки ныли. Костяшки пальцев кровоточили. Длинный коридор между кубриками казармы пришлось драить в одиночку. И не каблуком сапога. А обломком стекла.
И спину ломило. И юбка казалось нелепой. Чересчур короткой. А блузка – чересчур узкой. Но все неудобства от перемены пейзажа. Внешнего и внутреннего. И название подходящее – Низы. Братск с литерой один.
Тихо играет джаз.
– Что будете заказывать? – Официантка, чистенькая, крохотная, с белой наколкой в густых волосах.
– Водку, – говорю.
– Коньяку двести грамм, – Дятлов не обращает внимания. – И медвежатину, Насёна, как полагается по ассортименту.
– Так ведь Иван Иванович строго воспрещает… – Насёна округлившийся ротик блокнотиком прикрывает.
– Ничего, мы ведь Гидромедведю не служим, у нас своя контора, – Дятлов подмигивает. – И свои охотники.
Рука дружески придерживает Насёну за талию, официантка не возражает, продолжая строчить в крохотном блокнотике.
Всегда хотелось знать – что они там пишут. Впрочем, вру. Никогда не хотелось. И опять вру. Потому как никогда ничего подобного не попадало воочию. Только в кино.
– А к нам Евтушенко заходил, – говорит Насёна. – Он в доме культуры поэму про нас читал, а потом сюда.
– Про вас? – усмехнулся Дятлов. – Про официанток кафе «Падун»?
– Ой, нет, что вы! – Насёна хихикнула, вновь прикрыв ярко накрашенный ротик блокнотиком. – Про ГЭС, про Братскую ГЭС. Так поэма и называется: «Я, Братская ГЭС». Неужели не слышали? Даже по радио передавали.
– Люблю вас, – говорю, когда Насёна убегает за заказом.
Дятлов в привычной позе – на стуле боком, нога на ногу, локоть на спинке, между средним и безымянным – сигарета. В профиль к курсанту. Глупому созданию. Смотрит на эстраду, где музыканты в ослепительно белых рубашках и узких галстуках старательно трудятся над инструментами, извлекая шуршащие звуки джаза.
«Что теперь будет?» – мелькает мыслишка. Вполне бабья. Даже не девичья. «Попрет», – отвечает голос. На еще одно пэхэдэ. Но он молчит, будто и не расслышал. Зачем привел сюда? Будем теперь разоблачать поэтов? Разведчиков не будущего, но душ? Такой пригодился бы, разведать собственную душу. Которая есть смятение.
Разглядываю стоящий на столе железный цилиндр с прорезанными дырками – большими и малыми, откуда сочится бледный свет. И вдруг понимаю, что чересчур свыкаюсь с ролью.
– Кто ты? – вдруг спрашивает он, и не сразу соображаю – кого и о чем.
– Принцесса? Принц? Или медведь? – Дятлов не смотрит, продолжает курить.
Пытаюсь разобраться. Натянутая на пятерню кукла Петрушка – кто? Голова, грубо размалеванная красками, с жутким напомаженным ртом и бубенцами на колпаке, или, все же, пальцы, заставляющие шевелиться руки и болтаться башку?
– Курсант Спецкомитета, – шевелю губами. Но он слышит. Даже не так – знает. Шепот не проникает сквозь плотную завесу музыки и танцев.
– Правильно, – Дятлов стряхивает пепел. – Курсант – понятие среднего рода, чтобы не говорила тебе учительница русского языка. Не он, не, тем более, она, а – оно. Почти как начальство. Но бесполость начальства проистекает из его божественности, – глаз Дятлова хитро прищуривается. Он – камбала. – А бесполость курсанта – от его бесформенности. Он – глина в руках начальства, грязен, податлив и склонен застывать в приданных ему формах, принимая, в силу ограниченности, их за совершенные и прекрасные. И он, в каком-то смысле, прав. Курсант прекрасен, когда драит пол, чистит сортир и стреляет по-македонски. Когда на брюхе преодолевает полосу препятствий. И даже когда признается в любви к начальству, он прекрасен, если в этом нет буржуазной пошлости, а есть лишь не совсем умелое проявление любви к родине и верности идеалам коммунизма. Ты ведь любишь родину, которая с детства взяла на себя весь груз забот о тебе?