Проблема Пушкина. Лит. наследство. Том 16/18
Шрифт:
Попытка дать такую оценку была недавно сделана одним из пушкинистов советской
формации Д. Благим в его статье «Значение Пушкина» (в сборнике «Три века», 1934). Но
попытка эта ясно вскрывает его бессилие поставить вопрос, что делает поэта полноценным
и великим. В статье Благого поражает робость мысли, так резко отличающая писания
многих наших нынешних литературоведов не только от классиков марксизма-ленинизма, но
и от таких старых борцов за коммунистическую культуру,
Луначарский. Поражает и специфически пушкиноведческая узость, сказывающаяся в
полном игнорировании ряда основных положений марксистско-ленинской науки, как только
автор выходит за пределы успевших стать традиционными высказываний Ленина о
литературе. Так, например, утверждается, что «программа переустройства сверху»,
поставленная Екатериной II, была этапом в «дефеодализации русской действительности».
Но игнорирование исторической науки большинством литературоведов — явление
настолько повальное, что упрекать одного Благого в нем было бы несправедливо.
Ответ на вопрос о значении Пушкина Благой начинает очень издалека, с повторения
истин диамата о теории отражения. Затем следуют тоже весьма бесспорные указания на
основополагающее значение ленинских
93
Иллюстрация:ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К „ЕГИПЕТСКИМ НОЧАМ“
Гравюра на дереве А. Кравченко
Издание ГИХЛ’а, 1934 г.
статей о Толстом. Из этих статей делается вывод, что в художнике важна не его идеология, а
исключительно та действительность, которую он отражает. «Все оттенки дворянской
идеологии, как и идеологии буржуазной, для нас не только чужды, но и прямо враждебны».
Разделавшись таким образом с Беконом и Спинозой, с Гельвецием и Дидро, с Руссо и с
Гегелем, Благой спешит отмежеваться от всякого подозрения в эстетизме. Пушкин, он
говорит, «был одним из любимейших писателей Ленина. Не объяснять же это только каким-
то художественным дурманом, гипнозом великого таланта, замечательным формальным
мастерством Пушкина. Ни один марксист так объяснять сущность явления конечно не
может». Великолепны эти «дурман» и «гипноз», которыми заменяется специфика
художественного творчества, это суровое презрение к «формальному мастерству», это
уверенное выступление от лица всех марксистов. Н. К. Крупская как раз по вопросу об
отношении Ленина к Пушкину говорит несколько иначе: «Больше всего он [Владимир
Ильич] любил Пушкина. Но не только форму ценил он. Например он любил роман
Чернышевского «Что делать», несмотря на малохудожественную наивную форму его»3. Мы
имеем несколько свидетельств о том, что Ленин отнюдь не был так глух и к тому, что Д. Д.
Благой называет «дурманом» и «гипнозом». Чувствуя непосредственное воздействие
искусства, Ленин мог очень ясно сознавать враждебность и политическую вредность этого
искусства. Есть интересная запись у А. М. Горького о том, как Ленин говорил об
«Апассионате» Бетховена: «Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью,
может быть наивной, думаю: вот какие чудеса могут делать люди... Но часто слушать
музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головке
людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по
головке никого нельзя»4. Выходит, что вопрос о воздействии
94
чуждого классового искусства не так-то прост, как представляет себе Д. Благой, который
конечно никогда бы не позволил себе такого «идеалистического» слова как «красота». А вот
Ленин гордился человечеством за создание «такой красоты» и в то же время умел не
подчиняться ее «дурману» и не гладить по головке, когда это было политически
недопустимо.
Дальше, механистически упростив положения Ленина до формулы «значение Толстого
прямо пропорционально отраженной им действительности», Благой наивно сводит роль
художника к роли какой-то простой воспринимающей мембраны. Он даже не ставит себе
такого вопроса: ведь не один же Толстой отражал действительность «эпохи после 1861 и до
1905 г.» Ведь рассуждая таким образом, любой человек, описавший Октябрь или 1930—
1934 гг., уже неизмеримо выше Толстого, ибо теория-то отражения отнюдь не
распространяется на одних художников. Все это — яркая иллюстрация бессилия многих
наших молодых литературоведов связать свое марксистско-ленинское образование со
спецификой той области, где они работают.
Казалось бы однако, что, не умея логически связать теории отражения со спецификой
художественного творчества, Благой, провозгласивши, что значение Пушкина
исключительно в том, что он отразил современную ему действительность, должен был бы
показать, как Пушкин это сделал, т. е. показать — вот такая была действительность, а вот
так изобразил ее Пушкин. Вместо того Благой ограничивается очерком эволюции классовой
позиции Пушкина. В очерке этом много правильного. Едва ли даже это не наиболее
приемлемая из предлагавшихся до сих пор схем классовой эволюции Пушкина (наряду с
этим впрочем есть и старые грехи: «шестисотлетнее дворянство», дожив уж до восьмой