Проблески золотого детства
Шрифт:
Он не был таким человеком, как Морарджи Десаи, который абсолютно закрыт. Я иногда удивляюсь, как он дышит, потому что для дыхания у вас должен быть открыт хотя бы нос. Но Махатма Ганди не был таким типом человека, как Морарджи Десаи. Я не согласен с ним, и, тем не менее, я знаю, что у него есть несколько маленьких особенностей, которые стоят миллионы.
Его простота… никто не мог писать так просто, и никто не мог прилагать столько усилий, чтобы быть таким простым в том, что написано. Па протяжении нескольких часов он пытался сделать предложение более простым, более передаваемым. Он уменьшал
С Махатмой Ганди Индия потеряла все свое прошлое, потому что до этого в Индии не было никого, кого бы застрелили или распяли. Так в этой стране не поступали. Не то, чтобы люди были очень терпимыми, просто они высоко себя ценили, и они не думали, что кто-то достоин распятия… они намного выше.
С Махатмой Ганди закончилась одна глава индийской истории и началась другая. Я плакал, не потому что его убили ведь все должны умереть, в этом нет ничего особенного. И лучше умереть так, как умер он, вместо того, чтобы умереть на больничной кровати — особенно в Индии. Это была чистая и прекрасная смерть. И я не защищаю убийцу, Натурама Годси. Он убийца, и о нем я не могу сказать: «Простите его, потому что не знал он, что творил». Он точно знал, что делает. Его нельзя простить. Не то, чтобы я злился на него, просто факты.
Позже мне пришлось объяснить все это своему отцу, после того, как я вернулся. И это заняло у меня много дней, потому что между мной и Махатмой Ганди отношения были действительно сложными. Обычно, вы или цените другого человека, или нет. Со мной все не так и не только с Махатмой Ганди.
Я действительно чужак. Я чувствую это каждое мгновение. Мне может нравится что-то определенное в человеке, но в то же самое время, в нем может быть то, что я ненавижу, и мне приходится принимать решение, потому что я не могу разделить человека на две части.
Я решил быть против Махатмы Ганди, не потому что в нем не было ничего, что я мог любить - такого было много, но было много больше того, что имело далеко идущие последствия для всего мира. Я должен был решить быть против этого человека, которого я мог любить, если - и это «если» почти непреодолимо если бы он не был против прогресса, против процветания, против науки, против технологии. На самом деле, он был против почти всего, за что был я: больше технологии и больше науки, больше богатства и изобилия.
Я не за бедность, как он, Я не за примитивность, как он. Но, тем не менее, когда бы я ни видел маленькое вкрапление красоты, я ценил это. А в этом человеке было несколько особенностей, которые достойны понимания.
У него была безграничная способность чувствовать пульс миллионов людей вместе. Пи один врач не может сделать этого; почувствовать пульс даже одного человека очень сложно, особенно такого человека, как я. Вы можете попытаться почувствовать мой пульс, вы потеряете свой, и если не пульс, то, по крайней мере, кошелек, что даже лучше!
У Ганди была способность знать пульс людей. Конечно, меня не интересуют эти люди, но это другое дело. Меня не интересуют тысячи вещей, это не означает, что тех, которые гениально работают, достигают каких-то глубин, не надо ценить. У Ганди была такая способность, и я ценю ее. Я хотел бы встретиться с ним сейчас, потому что мне тогда было всего десять лет, и все, что он мог получить от меня, были те три рупии. Теперь я мог бы дать ему весь рай — но этому не суждено случиться, по крайней мере, в этой жизни.
БЕСЕДА СОРОК ШЕСТАЯ
Хорошо. Я могу начать со второго дня моего пребывания в начальной школе. Сколько это может ждать? Второй день был моим настоящим поступлением в школу, потому что учителя Кантара выкинули, и все веселились. Почти все дети танцевали. Я не мог этому поверить, но они сказали мне: «Ты не знал учителя Кантара. Если он умрет, мы разнесем конфеты по всему городу и зажжем сотни свечей в наших домах». Меня принимали, как будто я совершил великий поступок.
На самом деле, мне было немного жаль учителя Кантара. Он был очень жестокий, но, в конце концов, он был также человеком, со всеми слабостями, свойственными человеку. Это была совсем не его вина, что у него был только один глаз и уродливое лицо. И я бы также хотел сказать то, что я никогда не говорил раньше, потому что я не думал, что кто-нибудь поверит в это… но я не ищу верующих, верите вы в это или нет.
Даже жестокость была не по его вине — я подчеркиваю, не по его вине — это было естественно для него. Так же, как у него был всего один глаз, у него была злость, и очень яростная злость. Он не мог вынести ничего, что было против него. Даже молчания детей было достаточно, чтобы спровоцировать его.
Он оглядывался и говорил: «Почему так тихо? Что происходит? Для того чтобы вы молчали, должна быть причина. Я проучу вас, чтобы такого больше никогда не было».
Все дети были изумлены. Они просто сидели тихо, чтобы не мешать ему. Но что он мог поделать? — даже это ему мешало. Ему требовалось лечение, и не только физическое, но и психологическое. Он был болен. Мне было очень жалко его, потому что я был, по крайней мере явно, причиной его увольнения.
Но все наслаждались этим, даже учителя. Я не мог поверить, когда директор тоже сказал мне: «Спасибо тебе, мой мальчик. Ты начал свою школьную жизнь, сделав что-то прекрасное. Этот человек был костью в горле».
Я посмотрел на него и сказал: «Возможно, надо удалить также и горло».
Он немедленно стал серьезным и сказал: «Иди и занимайся своим делом».
Я сказал: «Слушайте, вы счастливы, радуетесь, потому что одного из ваших коллег выкинули — и вы можете называть себя коллегой? Что это за дружба? Вы никогда не говорили ему в лицо, что вы о нем думаете. Вы не могли это сделать, он бы раздавил вас».
Директор был маленьким человеком, не выше полутора метров или, возможно, даже меньше. А этот двухметровый гигант, весящий двести килограмм, мог легко раздавить его безо всякого оружия, просто пальцами. «Почему вы всегда вели себя так, как будто бы вы муж, а он жена?» Да, я сказал именно так.