Пробуждение барса

Антоновская Анна Арнольдовна

Он весь был поглощен возложенным на него «Дружиной барсов» ответственным делом и лишь иногда отрывался, чтобы огрызнуться на мальчишек, остервенело вертящих у ног покупателей волчок, дующих в дудки и угощающих друг друга тумаками.

Толпа, толкаясь, передвигалась от одного навеса к другому. Радостные восклицания, перебранка, ржание коней, визг зурны сливались с громким призывом нацвали платить монетами или натурой установленную царскую пошлину с проданных товаров.

Но не эти мелкие дела решали судьбу базара.

На правой стороне площади, ближе к церкви, расположились караваны с товарами, предназначенными для обмена. Под обширными навесами велся крупный торговый разговор. Здесь не было крестьян с тощими мешками шерсти от пяти — семи овец, сюда не шли женщины с узелками, где бережно лежала пряжа — доля за отработанный год и отдельный моточек для пошлины нацвали. Все они с надеждой толпились у навеса Вардана, из года в год ловко скупавшего и обменивавшего их сбережения на хну, румяна, белила, пестрые платки, бараньи папахи, чохи и другие незатейливые товары.

Вардан не толкался у больших караванов, наоборот, купцы сами посылали к нему своих помощников скупать оптом собранное по мелочам, и, смотря по ценам, Мудрый или продавал или упаковывал скупленное для тбилисского майдана, куда стекались персидские и другие иноземные купцы. И сейчас он тоже что-то выжидал, ноздри его, словно у гончей, обнюхивая воздух, трепетали. Он куда-то посылал своего слугу и на каждую крупную сделку соседа хитро щурил глаза, пряча улыбку. Под обширным навесом кватахевские монахи предлагали «для спасения души и тела» молитвы на лощеной бумаге с голубыми разводами, посеребренные кресты, четки из гишера, иконы, писанные растительной краской, и пиявки с Тваладского озера.

Но монах Агапит с добродетельной бородой и кроткими глазами, очевидно, не в этом находил спасение души и тела. В глубине навеса на небольшой стойке разложены образцы монастырского хозяйстве: шелковая пряжа, шерсть породистых овец — вот шелковистая ангорская, вот серо-голубоватая картлийская, вот золотое руно Абхазети, вот грубо-коричневая пшавская.

На другом конце в фаянсовых сосудах — ореховое масло и эссенции из роз для благовоний. Агапит сидел на удобной скамье и, казалось, мало обращал внимания на мирскую суету. Только черный гишер с блестящим крестиком на семнадцатой четке, подрагивая в его беспокойных пальцах, отражал настроение Агапита.

Солидные купцы с глубокомысленным выражением проскальзывали мимо пиявок, вежливо, но настойчива торговались, накидывали «для бога» и, преклоняясь в душе перед знанием монахом торговых тайн, заключали сделки на суммы, совершенно недоступные сознанию крестьян, хотя эти суммы складывались и умножались трудом крестьянских рук.

Азнаур Квливидзе в нарядной чохе, обвешанный оружием, уже неоднократно прохаживался у монастырского навеса. Шея азнаура то багровела, то бледнела. Он хмуро поворачивал голову к лотку, где его мсахури торговались за каждый пятак с многочисленными покупателями. Он знал, что только в случае быстрой распродажи царских и монастырских товаров азнауры могут рассчитывать на продажу своих товаров.

Квливидзе поправил шашку и вошел в «торговый монастырь», как он мысленно прозвал ненавистный навес.

Четки в пальцах Агапита задергались.

— Почему на шерсть опять цену сбавили? — вместо просьбы благословить прохрипел Квливидзе.

— Бог не велит с ближнего кожу драть, — Агапит опустил руку, крестик беспомощно накренился.

— А если азнаура без кожи оставишь, кто на воине будет за величие святого креста драться?!

Четки беспокойно заметались, ударяясь друг о друга.

— Непристойно мне слушать подобные речи. Да простит тебя дух святой, от отца и сына исходящий.

Квливидзе грузно навалился на стойку:

— Подати вы не платите, вам можно цену сбавлять, только… о дальних тоже думать нужно.

Четки замедлили ход, крестик торжественно вздыбился.

— Базар — неподходящее место для таких дум, нам тоже нужно бога содержать, да простит тебя за подобную беседу пресвятая троица. Аминь. — Четки бешено заметались, крестик, шарахнувшись, отразился в ореховом масле.

Два вошедших толстых купца заслонили Агапита.

Квливидзе, в бессильной ярости сжимая шашку, вышел из-под навеса. Невеселые мысли теснились в его голове: «Если сегодня не распродам шерсть, с чем на царскую охоту поеду? Не поехать тоже нельзя, скажут — обеднел… Обеднел!.. У глехи ничего не осталось, уже все взял. Надсмотрщик говорит — еще осталось… Еще осталось!.. Нельзя до голода доводить, работать плохо будут. Князьям хорошо — подати царю не платят, у них один глехи умрет, пять родятся… сами стараются… собачьи сыны».

Громкий смех прервал размышления Квливидзе.

— Опять «Дружина барсов» веселится! Когда рычать начнете?

Даутбек Гогоришвили уверенно погладил рукоятку кинжала.

— Придет время, батоно, зарычим.

— Барс всегда страшнее после спячки! — бросил Георгий Саакадзе.

— Особенно, если его заставляют насильно спать, — усмехнулся подъехавший Киазо. — Войны давно не было…

Киазо оборвал речь под пристальным взглядом Саакадзе. Киазо досадовал, почему он, любимец начальника метехской стражи князя Баака Херхеулидзе, не мог отделаться от смущения в присутствии этого неотесанного азнаура. Он перевел взгляд на Даутбека и с удивлением заметил странное сходство между Саакадзе и братом своей невесты, — как будто совсем разные, но чем-то совсем одинаковые.

— Про войну ты должен первый знать, вблизи князя обедаешь.

— Правда, Георгий, там для некоторых большие котлы кипят. — Дед Димитрия презрительно сплюнул.

"Не любит почему-то Киазо «Дружина барсов», — огорченно подумал Даутбек.

Дато Кавтарадзе, заметив огорчение друга, поспешил загладить неловкость:

— Ты счастливый, Киазо, родился в двадцать шестой день луны: род твой скоро размножится.

Киазо гордо подбоченился.

— После базара хочу свадебный подарок послать, за этим приехал.