Пробуждение барса
Шрифт:
— Бегите, бегите, храбрецы, в лес. Но никто не двинулся с места, и тбилисские гзири осадили взмыленных коней в самой гуще побоища.
— Слушайте царскую грамоту! — зычно крикнул начальник, приподымаясь на стременах.
Все сыны Картли, верные мечу Багратидов, будь то князья со своими дружинниками, доблестные азнауры, царские или княжеские, или простой народ, да прибудут под знамя кватахевской божьей матери на борьбу со свирепыми агарянами, перешедшими черту наших, под сенью креста пребывающих, земель. Не склоним головы, не сложим оружия, не отдадим вековым врагам прекрасной Картли
— Завтра на рассвете, — продолжал тбилисский начальник гзири, сворачивая свиток, — все азнауры и воины Носте соберитесь на эту площадь: вас поведет под знамя полководца Ярали славный азнаур Квливидзе.
Квливидзе гордо выпрямился в седле.
Крестьяне бросились к арбам, кидая в них как попало свои пожитки: каждый спешил домой проводить близких на войну.
Под топот коней, боевой клич молодежи, гул голосов и причитание женщин арбы вереницей потянулись по дороге.
Кудахтая и хлопая крыльями, в панике летали по базару взбудораженные куры. Перепуганные купцы, только что с важностью решавшие судьбу весов, испуганно оглядывались на крестьян, умоляли тбилисских гзири взять их под защиту, но гзири отмахивались от них. Не имела успеха и жалоба князей Магаладзе.
— Не время мелкими делами заниматься, сводить личные счеты, — отвечали озабоченно гзири, — нам предстоит скакать всю ночь по царским владениям, поднимать народ на защиту Картли.
Взбешенные Магаладзе, угрожая пожаловаться царю, приказали мсахури повернуть караван обратно и ускакали.
Костры на сторожевых башнях вспыхивали ярче.
Невообразимая суматоха перепугала базар. Каждый спешил скорее выбраться из кипящего котла и захватить дорогу.
— Наконец-то, Георгий, мы дождались войны, недаром ты нас принял в «Дружину барсов». Мы покажем князьям удаль ностевцев, — радостно захлебывался Элизбар.
— Увидят, как глехи дерутся! — кричал Гиви, прикладывая ко лбу монету.
— Не кричи, Гиви, шишка улетит, — захохотал Димитрий.
— Шишка улетит, а твоему носу никакая монета не поможет.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На краю обрыва, за невысокой колючей изгородью, закрытой орешником и плакучей ивой, белел бедный дом. Георгий открыл дверь в полутемное помещение. Все здесь привычно: влажный кирпичный пол умерял жару, медный кувшин с продавленным боком угрюмо смотрел в блестящий таз, а из угла косился мохнатый веник.
Около тоне (печи для хлеба), перед круглой деревянной чашей, на циновке сидела Маро, мать Георгия, придавая кускам теста форму полумесяца. Мокрой тряпкой, намотанной на длинную палку, Маро вытирала стены тоне, брала на ладонь куски теста, ныряла вниз головой и ловко облепляла тоне. Закончив, она плотно закрыла тоне крышкой и тюфячком. Всплеснув руками, бросилась к мангалу, на котором медный котел издавал угрожающее шипение, схватила ложку, проворно помешала, озабоченно бросила в котел пряности и, качнувшись, повисла с ложкой в воздухе. Испуганно вскрикнув, она увидела смеющееся лицо Георгия.
— Дитя
Георгий расцеловал мать, осторожно опустил ее на землю и прошел в другую комнату.
— Брат, дорогой брат, — бросилась к нему Тэкле, — смотри, голубые четки, подарок дяди Папуна. А серьги, смотри, серьги.
И, не доверяя зрению брата, шестилетняя Тэкле схватила его руку и потянула к шее. Георгий изумился. Польщенная Тэкле отбросила черные кудри и молча выставила ушко: на болтающейся серебряной серьге ярко блестело красное стеклышко. Георгий восторженно покачал серьгу и поздоровался с Бадри.
Дед-бодзи твердо придавил земляной пол. В углу примостился небольшой очаг — углубление, выложенное камнем, служащее зимой для приготовления пищи и обогревания жилища. С потолка свесилась остывшая цепь с крючком для котла.
Вдоль левой стены вытянулись деревянные полки с посудой: азарпеша для вина — серебряная чаша с продолговатой ручкой, кула — кувшин с узким горлышком из орехового наплыва, турий рог, оправленный в медь, деревянные чашки и глиняные муравленые кувшины.
В глубокой нише пестрела аккуратно сложенная постель. Ближе к очагу стоял кидобани — деревянный ящик для хранения хлеба.
Вдоль стен вытянулись тахты, покрытые медвежьими шкурами. Старинное азнаурское оружие: кинжал, шашки, два копья и самострел на стене переливались стальной синевой. Ковровые подушки с незамысловатым узором и мутаки украшали среднюю тахту. Посредине тахты на круглой доске, покрытой пестрой камкой, стояли деревянные тарелки с лепешками, сыром и зеленью, глиняный, еще матовый от холодного марани кувшин с вином, чаши и заправленное луком лобио.
— Георгий, посмотри, скоро ли Маро даст чахохбили? Вино в кувшине киснет…
— Скоро, Папуна. Ты до конца на базаре был?..
— До конца… Разбогател ты на сегодняшнем базаре… Нажил врага на всю жизнь, но это хорошо, враг укрепляет силу. Тэкле, оставь мое лицо.
Тэкле, забравшись к Папуна на колени, с еще не остывшей благодарностью звонко целовала его. Маро вошла с котлом на подносе, Тэкле бросилась помогать матери.
Весть о войне омрачила Шио и Маро.
— Опять война, хотел дом чинить, что теперь будет?
— Друг Шио, ты не воин, мало понимаешь: война может бедного азнаура опять богатым сделать…
— А может еще беднее сделать. Наше дело — хозяйство, хлеб, — перебил Шио, — зачем нам война?
— Конечно, твой подвал не пухнет от вина, а двор от скота, но враг жаден, толстого и тонкого в одной цене держит. Эх, Шио, Шио, в какой стране царь спрашивает, хочет ли народ войны?
— Да будет здоров наш добрый царь! Георгия не возьмут, зачем малолетнего брать.
Папуна, захохотав, повалился на тахту.
— Меня брать? — вспыхнул Георгий. — Сам давно с нетерпением жду случая вернуть наши земли. Словно шакалы, окружили Носте надменные князья, но я разгоню их своим мечом, я снова возвеличу наш род. Пусть знают князья Цицишвили, Бараташвили, Магаладзе и Джавахишвили — я верну отнятые их дедами наши земли, я заставлю их плакать у разоренных замков, заставлю молить о пощаде, но пощады не будет. С рассветом в Тбилиси еду.