Пробуждение Дениса Анатольевича
Шрифт:
— Вилка казенная, грешен, — с застенчивым видом сознался Сдобный. — Я ее после завтрака в карман сунул. Машинально. Разве не может человек машинально положить в карман вилку?
«Ты не человек, ты ворюга!» — хотел уже заорать я и ткнуть его в нос краденой вилкой, и… И тут мне заметно полегчало.
Боль уменьшилась. Думаю, повлияли не слова Сдобного — просто совпало во времени. Хотя, с другой стороны, даже беспредельщица в моей башке могла опешить от наглости кремлевского Управделами. Лично мне важен результат: маленькая чугунная дрянь, изрядно потерзавшая мне череп, внезапно смилостивилась и сбавила темп.
Обольщаться,
— Нет, Сдобный, — утомленно вздохнул я. — Нормальный человек не может забыть чужую вилку в своем кармане. На это способен лишь такой патологический ловчила, как ты… Короче, слушай сюда и запоминай: либо ты сегодня же упорядочишь этот молдавский хаос, либо пеняй на себя. Вместо Кремля живо отправишься управлять делами городской бани… или нет — городского морга. Заодно и посмотрим, много ли ты сумеешь оттуда украсть.
Когда Управделами, пятясь и кивая, и обещая немедленно исправиться, прикрыл за собой дверь, я признался себе, что угрозы мои — чистый блеф. Сотрясение кабинетного воздуха. Ни один из президентов до сих пор не решился уволить Сдобного. Никто не знает, сколько кремлевского добра тот втихую переписал на себя. Убери его с должности — и завтра обнаружишь, что остался в пустом кабинете с голыми стенами и одним пресс-папье на столе.
Ну ладно, сказал себе я, забудем на время о Сан Саныче. Надо пользоваться моментом. Раз слива взяла тайм-аут и тамтамы в башке не бьют, пора звать Оболенцева. Не знаю, чего ему нужно, но лучше сменю-ка я парадные башмаки на тапки, а башмаки задвину поглубже. Вдруг мне опять резко вступит в голову? Надо отгородить себя от соблазна запустить ботинком и в киномэтра.
Я поднял трубку, нажал ближайшую кнопку на пульте и скомандовал Вове-адъютанту (или Вове-референту? хотя какая разница!):
— Запускай лауреата. Уже можно.
Через несколько секунд в дверях возник высокий, отлично одетый и уже от порога хорошо пахнущий человек лет шестидесяти. У него были седые усы русского барина, горделивая залысина британского джентльмена и очень длинные руки, делавшие его слегка похожим на цивилизованного орангутанга. Лицо гостя показалось мне знакомым. Я его точно где-то видел: то ли на обложке журнала «Работница», то ли на моей инаугурации. Или, может статься, и там и там.
Едва войдя, лауреат Государственной премии кинорежиссер Мика Оболенцев поклонился мне и красивым бархатным голосом произнес:
— Желаю здравствовать, Ваше Высокопревосходительство!
Обращение мне понравилось. Не поручусь за прежние месяцы моего президентства, но уж сегодня с самого утра никто меня не называл не «высоко», ни обычным «превосходительством». Это было стильно.
— Привет, — кивнул я. — Выкладывайте ваше дело, слушаю.
Оболенцев проникновенно взглянул на меня и начал издалека:
— Россия есть сила, умноженная на мудрость. А мудрость — это и созидание, послушание, щедрость, прощение, сострадание. Счастлива та страна, в которой мудрый лидер подобно вам, господин президент, ощущает дыхание всего
— Вот это благородно, — похвалил я лауреата.
Мне представилось, как мой гость на Лобном месте с достоинством утирает барские усы, принимая плевки. Крестится, утирается, опять крестится. Золотятся купола. Звонят колокола. Благолепие.
— …верен себе и своим принципам, — продолжил режиссер, — и с удовольствием готов снимать для российской власти картины, которые меня устраивают как художника. Уверен, что цена моей душевно-духовной связи с Родиной, освященной любовью к оной…
Ну так бы и давно. Духовная связь творца с отечеством стоит бабок. Не отдавать же наше достояние Голливуду на поругание.
— Сколько? — уточнил я. — Давайте чуть поконкретнее.
— Тридцать, — с достоинством ответил мэтр. И, наверное, для наглядности, трижды показал мне две свои растопыренные ладони. — Для картины, идею которой я буду иметь удовольствие вам изложить, это самый минимум. Кастинг, препродакшн, продакшн, постпродакшн, промоушн, бокс-офис — все эти крайне бездуховные иноземные понятия, к сожалению, требуют затрат в соответствующей им твердой валюте, а учитывая всемирный финансовый кризис…
— Ближе к делу, если можно. — Я был вынужден поторопить режиссера. Иначе мы до вечера не закончим. Вечно эти творцы растекаются киселем по древу. — Как будет называться ваш фильм?
— Рабочее название картины — «Дюжина», — торжественно изрек мэтр. И опять показал мне на пальцах, как глухонемому, десять и два. — Евангельское, смею заметить, число. Итак, дюжина присяжных, простых российских людей… допустим, простой таксист, простой продюсер, простой олигарх, простой гениальный хирург, очень простой бывший генерал КГБ… хотя у них в КГБ бывших не… э-э-э… словом, вы понимаете… Короче, этой дюжине наших соотечественников надлежит решить судьбу чеченского юноши, обвиняемого в убийстве русского офицера… Кухонным ножом… Сперва они, кроме одного, хотят его по-быстрому засудить и разойтись, затем полтора часа спорят, нравственно преображаются и в конце выносят оправдательный вердикт.
Оболенцев остановился и выжидательно поглядел на меня.
— Ну и… — вновь поторопил я режиссера. — Дальше что?
— Все, — сказал лауреат Госпремии. — Дальше конец фильма.
— Погодите, — не понял я. — А кто тогда офицера зарезал?
— Для сюжета это несущественно, — пожал плечами Оболенцев. — Кто-нибудь другой, но не этот пацан. Неважно кто. В конечном счете, данный вопрос уже не нашим присяжным решать…
Я порадовался, что мои ботинки у меня не под рукой. Чугунная слива, чуя поживу, зло заворочалась в недрах черепа. Чтобы не взбеситься и снова не разбередить боль, я попытался считать до ста и думать о чем-нибудь исключительно нейтральным. О цветах. О кузнечиках. О ручьях. О заливных лугах. О зеленых склонах гор, на которых живут приветливые земледельцы… горцы… чеченцы… с ножами… Нет, стоп, об этом не надо… Считаем про себя… Девяносто семь… девяносто восемь… девяносто девять… сто!