Продам радость. 1 шт.
Шрифт:
Сердце зайцем дернулось в груди. Митька бросил лопату и стрелой помчался через лес, не разбирая дороги. Он разбудил родителей и бабку Машу и, хоть та грозилась ивовым прутом, рассказал им все как есть.
Утром в дом деда Василия постучались деревенские следователи. Обыск длился недолго, в сарае нашли труп девочки, заботливо одетый и обутый, мумифицированный подручными средствами. Когда ее вынесли, Митька при свете дня увидел ее белое, словно мраморное безжизненное лицо с яркими перламутровыми губами, глубокие глазницы смотрели на него черными пуговицами, вшитыми вместо глаз.
Дед Василий причитал:
– Куда же вы уносите Оленьку! Оставьте ее дома, Матрена за ней присмотрит!
А бабка Маша только одно повторяла побелевшими губами:
– Совсем крыша поехала на старости лет. Вон что одиночество с людьми делает.
В доме деда Василия царила суета, опись имущества и улик. Деда Василия уводили в машину. Под ногами Митьки ластилась невесть откуда взявшаяся Муська. Жизнь продолжалась.
– Жаль, что Оленька не стала оборотнем, – проговорил Митька, прижав к громко бьющемуся, рвущемуся из груди сердцу, теплую Муську.
Экзамен
Сашка Морозов тяжело вздыхал, гипнотизируя асфальт, и молчал. Ольга сидела рядом на лавке.
– Да ладно тебе сокрушаться! Пересдашь. Учил?
Сашка кивнул.
– Ну вот видишь. А шпоры писал?
Сашка снова устало кивнул.
– Ну… А чего тогда не сдал? – удивилась Ольга.
Сашка тяжело выдохнул, почесал двумя руками брови, вскинулся весь, сверкнув карими глазами:
– Да блин! Хоть вообще ни с кем не разговаривай перед экзаменом! Фролова-зараза, перед тем как в аудиторию идти вдруг говорит: «Ни пуха, ни пера!» – Морозов с досады двинул кулаком по лавке.
– Подумаешь. Поддержать хотела.
– Да плевал я на её поддержку! Это плохая примета! Понимаешь, нет?! Ну так сложилось у меня, если кто-то пожелал «ни пуха, ни пера» – всё! Пиши пропало! Я зашёл в аудиторию, а в голове пустота, только это её восторженное, – передразнил он писклявым голосом, – «Ни пуха, ни пера!» в башке.
Ольга понимающе хмыкнула и поинтересовалась:
– И что не мог плюнуть через левое плечо?
– Да я и плюнул… Там Александр Константинович стоял, в билет мой заглядывал.
Сладость или гадость?
Нет, никогда, больше никогда он не вернется домой, лучше уж сдохнуть от голода или броситься с моста. Хотелось скулить от безвыходности.
Жека прятался от дождя под мостом, сидя на бревне, на котором половина коры отвалилась, а другая была изрезана ножом. Посередине бревна кто-то аккуратно вырезал сердце, пронзенное стрелой и ниже подписал неровно LOVE, а чуть ниже LIVE. Жека долго смотрел на эти буквы, представляя того, кто их начертал. Какой-нибудь обычный парень вроде Жеки, ничем не примечательный, с самой обыкновенной внешностью: носом картошкой и не выразительными серыми глазами, непослушной челкой и упрямым подбородком с ямочкой. А может это была девчонка? Такая же светлая и чистая как Вера. Мысли путались. Живот сводило от голода. Поджилки тряслись. Жека сбежал из дома три дня назад, слонялся по улицам, выпрашивая мелочь, пробирался на кладбище и собирал конфеты с могил, а печеньем и яйцами брезговал. Жека накинул на голову капюшон толстовки, обхватил себя руками и закрыл глаза. Сбегать из дома в одной толстовке, шортах и кедах – не лучшая идея, которая его посещала в жизни. Успокаивал размеренный звук проносящихся сверху машин. За забором загрохотал поезд. Пахло сыростью и землей.
– Сяду? – послышался рядом с ним надтреснутый голос.
Жека покосился на того, кто пристроился рядом. Старый и морщинистый человек зашелся в кашле, выворачивая легкие в кулак. Жека не на шутку испугался и отвел взгляд. Уставился на черные грязные стоптанные ботинки незнакомца.
– Не боись, малец, не обижу, – прокаркал тот. – Давненько сидишь тут? Руки-тож синие…
– Да не, – сказал Жека, поерзал на месте и отодвинулся, спрятав ладони под мышки.
Потом испугался,что слишком явно отодвинулся, будто брезговал, и замер на месте, не глядя на собеседника. Жека соображал, как бы ему смыться отсюда ненавязчиво? Место здесь тихое, безлюдное. А вдруг этот мужик – маньяк? Жека покосился на старика,тот сидел расслабленно, чуть улыбаясь и глядя вдаль. Куда-то мимо Жеки. Руки старика лежали на коленях ладонями вверх. У Жеки задергался глаз и кашель так и рвался из груди, как ни старался он его сдерживать. Скорее всего он разболелся не на шутку, дни стояли сырые и пасмурные, конец октября. Да и ноги Жека промочил за эти дни не раз. Жека покосился на свои сырые кеды.
– Из дома убёг? – снова спросил старик. Жека глянул на него и решил соврать, но медлил. Старик прокашлялся и заговорил:
– Я тоже из дома сбегал, не сейчас, давно. Вот таким жа как ты. А жил я тогда в глухой деревне, самый маленький бывши в семье. Нас двадцать ртов мамка растила. Жили впроголодь, – дед помедлил немного, скосился на Жеку.
Рядом со стариком он успокоился и, кажется, даже перестал трястись от холода, слушая его неторопливую размеренную речь. Разомлел. Давно он ни с кем так не говорил.
– А ты значицца што? Помереть решил? Не рано? – огорошил его дед.
Жека уставился на него, выпучив глаза. Дыхание перехватило. “Откуда он знает?”
Старик пошебуршал как ни в чем не бывало в засаленных карманах бежевого плаща, достал кусок газеты и спички. Смял газету, наклонился, сгреб несколько веток, сунул в них газетный комок и поджег его, долго чиркая спичкой по коробку. Занялось крохотное беспокойное пламя, играющее на ветру. “Рано… да откуда ему знать, старику этому, уж лучше смерть!” И Жека, сам того не осознавая выпалил:
– Матери нет дела до меня! – потом замер ненадолго, глядя на огонь и уже спокойнее продолжил, – Из школы звонили, сказали, что поставят на учет в детскую комнату полиции, а она говорит: “Ну и ставьте”. А за что? Это шайка Бекетова таскала в раздевалке деньги из чужих курток, и они же у училки стырили кошелек. Зарплату только выдали, знаете там сколько было? – Жека дыхание перевел, – Тыщ сорок! А кошелек мне подкинули, когда училка хватилась его пропажи. Я, конечно, не сахарный, но и не вор.
Жека сдерживал злость и досаду, комок к горлу подступил, но плакать – не мужское дело. Жека протянул руки к огню. Старик задумчиво закряхтел:
– А отец што?
– Даже слушать не стал, заставил в школу идти и брать на себя вину, – нехотя ответил Жека, у него сложилось впечатление, что он как тогда в школе, жалуется, пытается выгородить себя, как будто виноват, а это мерзкое чувство, но Жека все же продолжил, словно оправдываясь, – А я говорил, что не виноват. Не верит. Ты, говорит, когда курить начал, тоже сначала отрицал, пока я тебя не застукал. Уроки прогуливал, тоже еле вывели на чистую воду. С кражей тоже самое. Все уже, не надо отпираться, тебя застукали. А главное, все узнала она… Вера… Знаете какие у нее глаза были? Она смотрела на меня как на страшного преступника, ужасного… маньячину с топором. – Жека чувствовал, что скатывается в театральность, но уже не мог остановиться, – Этот ее взгляд нельзя вынести! Не хочу жить, если она так на меня смотреть будет!