Продлённый отпуск
Шрифт:
В тот солнечный майский день рухнул и разбился на мелкие кусочки иллюзорный мир добра и справедливости, который Сергей выстраивал со школьных лет в своей голове, наивно полагая, что именно таким этот мир и должен быть. Но мир оказался совсем иным, он делился на тех, кто командует, кому «можно», и на тех, кто подчиняется и кому «нельзя». Эта простая и жестокая правда как-то не приходила ему в голову раньше, пока он был дома, и об этом не говорили в школе. Но теперь, когда он стал обладателем этого тайного знания, в душе его поселилась смута.
Разумеется, старшина Куценко знал, кто из его дружков-старослужащих, обитавших в дальнем углу большого кубрика, подменил «молодому» портянки, но «по понятиям», бытовавшим в армейской среде, он должен
С того самого дня Сергей возненавидел старшину. Всякий раз, когда он думал о нём, ему на память приходил один и тот же эпизод из фильма «Спартак», в котором восставшие рабы расправляются со своими охранниками и где сам Спартак «мочит» в кипящем вареве своего обидчика. Возможно, Куценко заметил, а скорее почувствовал своим звериным чутьём изменившееся к нему отношение со стороны курсанта и стал периодически обрушивать на голову жертвы свой гнев. Когда в следующий раз старшине не понравилось, как была отдана ему честь, он заставил Сергея два часа ходить по аллее строевым шагом и козырять каждому дереву. Несколько раз Сергею приходилось после отбоя мыть носовым платком широкую бетонную лестницу, ведущую на второй этаж, начиная с нижней ступеньки.
Сергей понимал всю безвыходность своего положения и считал дни, остававшиеся до окончания школы, – когда он получит звание сержанта и, наконец, навсегда избавится от старшины. Каждый вечер перед отбоем он соскабливал в своём карманном календаре прожитый день, без сожаления прощаясь с ним и не давая возможности времени повернуться вспять.
Но судьба распорядилась по-своему и неожиданным образом.
В конце июля курсант Полынин был переведён в штаб дивизии на должность писаря боевого отдела. Жить ему предстояло в комендантской роте, помещение которой находилось на втором этаже старинного здания, – над книжным магазином. О таком счастье можно было только мечтать. От казармы до штаба было около ста шагов, так что и зимой можно было обходиться без шинели. После «учебки» относительно вольная жизнь в комендантской роте показалась Сергею раем на земле, а главное – не было больше старшины Куценко, он навсегда остался для него в прошлом.
Причиной перевода в штаб стали «Боевые листки», которые Сергей оформлял каждую неделю, выписывая текст изящным архитектурным шрифтом. Из штаба в «учебку» пришёл запрос на специалиста, владеющего шрифтом, и выбор пал на Сергея.
Комендантская рота, обслуживавшая штаб дивизии, была разношёрстна по своему составу. Были в ней водители штабных машин, были музыканты оркестра, отделение химзащиты, связисты-шифровальщики, секретчик Оберенко, два комсомольских активиста из политотдела, три писаря и вечно пьяный ветеринар Дубичев, в одиночку справлявшийся с запасами выделяемого для дезинфекции спирта, – всего около шестидесяти человек. Распорядок дня личного состава был у каждого свой, и потому в славном гвардейском подразделении, возглавляемом бесцветно-рыжим и угрюмым капитаном Пещеровым, никаких строевых подготовок, а также спортивных занятий не проводилось. Но если по случаю какого-нибудь праздника командир дивизии – генерал-майор Глущенко назначал строевой смотр, то комендантская рота умела показать своё мастерство, а его, как утверждал Дубичев, не пропьёшь.
Раз в две недели капитан Пещеров проводил в роте политзанятия. Всё остальное время он обитал в автопарке, так как нёс личную ответственность за состояние машин. Внутренняя жизнь роты со всеми хозяйственными заботами лежала на погонах прапорщика Палия и старшего сержанта срочной службы, маленького и неказистого Лирныка. В отличие от старшины Куценко, вид у старшего сержанта всегда был такой, как будто он только что вылез из-под телеги, где, заеденный мухами, укрывался от палящего солнца. Многое, что бросалось в глаза Сергею в его новом коллективе, порою вызывало удивление, порою – возмущало, но неизменно укрепляло в нём догадку о несовершенстве мира.
Комендантская рота была освобождена от нарядов на кухню. Это была её привилегия, но однажды, уже зимой, привилегию на время отменили. Всего на два месяца, но Сергею эти месяцы запомнились на всю жизнь.
Каждый день рота должна была посылать одного человека на кухню в солдатскую столовую, в которой питался весь личный состав Северного городка. Тот, на кого падал жребий, шёл в столовую как обречённый, отданный в жертву на съедение дракону. Шесть раз такой жертвою становился Сергей. Каждый раз, когда прапорщик Палий за сутки до дежурства оглашал список назначенных в наряд и Сергею выпадало идти на кухню, он воспринимал это назначение как смертный приговор и весь день пребывал в состоянии обречённого. После обеда в четыре часа он брёл в столовую и, приняв смену, надевал переходящий, как вымпел, промасленный и почти чёрный от грязи защитный «скафандр», стоявший в углу посудомоечной. Так в шутку солдаты называли жёсткую, как пожарный рукав, брезентовую робу, в которой полагалось работать у ванны с кипятком. Каждый раз, идя в наряд на кухню, Сергей уже заранее знал, что его распределят именно туда – в эту жуткую посудомойку. Новичкам всегда достаётся самое трудное – таков закон службы.
Столовая была рассчитана на пятьсот человек, это означало, что после каждого приёма пищи нужно было вычистить и перемыть пятьсот алюминиевых мисок и такое же количество кружек и ложек. Вся эта груда металла сваливалась в ванну с кипятком, откуда потом голыми руками выхватывались миски и кружки и выкладывались на стол. После смены руки ещё сутки «горели», а иногда на пальцах сходила кожа.
Уже после службы, когда Сергей учился в институте, он, приходя в студенческую столовую, с содроганием вспоминал свои шесть нарядов и с удивлением смотрел на добровольно работающий там персонал.
В половине четвёртого утра работа была закончена. Полученное накануне вечером задание было выполнено, и даже на сон оставалось целых три часа. Сергей подождал, пока высохнет тушь, свернул в рулон набитую на деревянные рейки трёхметровую «простыню» со сводной таблицей показателей по итогам штабных учений четырёх полков дивизии и вместе с тремя другими таблицами отнёс свою ночную работу в секретную часть. Постучал в обитую железом дверь. Через минуту заспанное лицо ефрейтора Оберенко показалось в окошке.
– Принимай, – сказал Сергей, просовывая в окно охапку длинных рулонов. – Четыре таблицы.
– Закончил? – для убедительности спросил Оберенко.
– Да, закончил.
Секретчик принял рулоны и подал тетрадь.
– Распишись, – сказал он, зевая.
Сдав ключи от отдела дежурному офицеру, Сергей вышел на улицу. Было ещё темно. Влажная освежающая прохлада вцепилась в грудь, и он жадно вдыхал зыбкий аромат весенней ночи, наслаждаясь тишиной и покоем. Несмотря на усталость, он не торопился в казарму, желая надышаться свежестью ночи и насладиться своим одиночеством, не так уж часто выпадающим на службе. Цокающий звук его подкованных сапог, как звук метронома, отчётливо раздавался в ночной тишине спящего городка.
Стояла середина апреля 1971 года. Подходил к концу первый год его службы в армии – в этом Северном городке со старыми польскими постройками, расположенном на окраине города Лида. Девять последних месяцев он работал писарем-чертёжником в боевом отделе штаба дивизии. Он приобрёл большой опыт в своей работе и надеялся, что этот опыт пригодится ему в дальнейшей жизни, так как после армии он собирался поступать в институт.
Минувший год не прошёл для него даром. Теперь он знал, что человеческое общество делится на тех, кто управляет, и тех, кто подчиняется. Он понял истинное значение слова «свобода». Раньше, пока он жил дома и ходил в школу, это было всего лишь слово – одно из многих. И только здесь, в армии, утратив эту самую свободу, он физически ощутил на себе её великий смысл и понял, почему за неё порою люди отдают свою жизнь.