Продолжение круга жизни
Шрифт:
О, этот волшебный воздух июльской Одессы! Пропитанный терпкой солоноватостью моря, вскипающего от лучей беспощадного летнего солнца. Этот воздух, пропитанный сладковатым, дурманящим ароматом где-то ещё не отцветшей акации и степных трав, запахом раскалённой за день брусчатки… Они ещё долго прогуливались среди белых колонн Ротонды, почти не касаясь друг друга, но ощущая всё нарастающую между ними близость каждой клеточкой своих молодых, полных нерастраченных чувств души и томления, тел. Потом, когда погас последний солнечный лучик и светлый вечер стремительно стал превращаться в тёмную южную ночь, они медленно пошли по улицам пустеющего города. Он проводил её до самого дома, они оба ни секунды не сомневались, что теперь уже не расстанутся никогда.
Анечка не спала всю ночь. События минувшего дня так внезапно, так резко перевернули её мир до этого такой грустный и одинокий, особенно после отъезда отца, что она не могла не понимать,
Так оно и случилось. Они виделись с Виктором почти ежедневно, раненых пока было немного и работой Иван Николаевич её особенно не нагружал, сестёр более опытных было предостаточно. Каждая патриотически настроенная дворянская женщина хотела внести свой вклад в победу над нависшей большевистской угрозой, помочь своим братьям и мужьям в это нелёгкое время. Их встречи стали такой неотъемлемой частью жизни, что теперь ни Анечка, ни Виктор не представляли, что всего этого с ними могло и не случиться вовсе.
Однажды душным августовским вечером, возвращаясь от Марии Алексеевны, они медленно шли по изнурённым дневным жаром, тихим улочкам засыпающего города. Внезапно с моря подул долгожданный спасительный прохладный ветерок, а затем обрушился невероятной силы ливень и разверзшиеся хляби небесные словно насмехались и забавлялись своим могуществом извергая всё новые и новые потоки воды. До Аннечкиного дома оставался один квартал, они бежали и смеялись, бесполезно пытаясь хоть как-то укрыться под кронами каштанов, но усилия их были совершенно напрасны. Подбежав к дому, обнаружили, что оба промокли до нитки. И тогда, без какой-либо боязни или доли сомнения, Анечка взяв его за руку ввела в свое убогое временное пристанище и тихо спросила: "Вы останетесь? Надо же как-то вам обсохнуть, сейчас я чай согрею… Вы можете простудиться… оставайтесь… я этого очень хочу." Она сказала это так естественно, так трогательно, что он невольно улыбнулся и это смутило её. Он нежно обнял её худенькие, угловатые плечи, притянул к себе, их взгляды встретились и в это мгновение для них всё перестало существовать: и залитая весёлым летним дождём Одесса, и огромная, измученная, растерзанная, истекающая кровью Россия, и далёкая маленькая, уютная Франция, и всё-всё земное, суетящееся, бурлящее. И осталась одна, только одна реальность – это бескрайняя, бесконечная, всепоглощающая Вселенная, такая древняя и каждый раз такая новая, давным-давно познанная и совсем ещё неизведанная, Вселенная с таким обыкновенным и таким божественным названием – Любовь. Он остался, и фантастический день перешёл в самую фантастическую и прекрасную ночь в её и его жизни. Ранним утром, они условились, что как только у Анечки выдастся выходной, они навестят свою фею-баронессу фон Штауберг. Не посвящая её, они отметят свою помолвку, потому что считали Марию Алексеевну виновницей их знакомства и залогом их счастья.
С этой самой минуты жизнь Анечки приобрела какой-то новый для неё незнакомый и чарующий смысл. Она постоянно вспоминала его нежный, мягкий, словно обволакивающий всё её хрупкое тело, взгляд, взгляд этих тёмно-вишнёвых глаз, его плавную, немного грассирующую речь, его красивую, подтянутую фигуру в военной форме, которая ему очень шла. Что бы она не делала, с кем бы не разговаривала, мысли её были только о нём и она с нетерпением отсчитывала дни до следующего своего свободного дня. Но случались эти выходные дни теперь крайне редко. Они могли проводить вместе хотя бы полдня не чаще, чем раз в две недели. В госпитале теперь было очень много работы, не хватало медперсонала, раненые всё прибывали и прибывали. У него было больше возможности отлучаться, им почти регулярно давали увольнительные, отпускали в город и тогда он просто дежурил рядом с госпиталем, где она работала, чтобы хоть на минуточку увидеться с ней, подержать её ручку, протянутую между прутьями высокой металлической ограды госпиталя, окунуться в это бездонное море её серо-зеленых глаз, нежно смотрящих на него из-под белой косынки с красным крестом, низко почти до изгиба тёмных бровей, закрывающей её чистый девичий лоб. Когда всё же удавался целый выходной день, первым делом они направлялись в Воронцовский переулок к баронессе фон Штауберг, помня своё обещание её навещать и просто соскучившись по доброму домашнему очагу.
Всегда приветливая Лиза первым делом, помогая раздеваться в прихожей, шепотом докладывала, как самочувствие барыни, сколько раз за прошедшее время она опять пыталась уходить из дома и как она, Лизавета, тщательно следит за баронессой, почти не спит по ночам. Сетовала на бестолковую Глашку. Глашка, действительно, производила впечатление довольно-таки туповатой девицы, она была крупная, розовощёкая, не очень опрятная, и когда Анечка приходила с Виктором, маленькие поросячьи глазки Глафиры излучали столько потаённой ненависти и злости, что становилось не по себе.
Однажды в конце ноября, Анечка, условившись встретиться с Виктором в доме у баронессы, сама пришла пораньше. Баронесса была, как всегда несказанно рада видеть свою новую молодую знакомую. Мария Алексеевна, одетая в чёрное, строгое платье с неизменным белым кружевным воротничком, с гладко причёсанными, седыми волосами, выглядела на этот раз совсем ещё не старой. Ей и впрямь было чуть больше шестидесяти, просто горечь утраты бесконечно близких, родных людей, постоянное волнение за единственного, оставшегося пока в живых, младшего сына, вестей от которого она давно не получала, сильно повлияли на её здоровье, и эти иногда случающиеся с ней приступы потери памяти всего лишь создавали впечатление выжившей из ума старухи.
На самом деле, Мария Алексеевна фон Штауберг была не просто умной, но по- житейски мудрой, а самое главное, бесконечно доброй женщиной. Анечка это сразу почувствовала, потому и решилась на этот непростой разговор. Она рассказала, казалось, очень внимательно слушающей её баронессе, о своём всепоглощающем чувстве к Виктору, об их неузаконенной близости и о том, что у неё будет от него ребёнок. Рассказала, что Виктор уже не один раз подавал своему командованию прошение о возможности официально узаконить их брак, обвенчаться. Но неизменно получал отрицательный ответ, так как вступать в брак с иностранными гражданками им, офицерам французской армии, было строжайше запрещено; кроме того, венчание невозможно из-за различия в вероисповедании: Виктор был католиком, а она – православная.
– Вот теперь, когда Вы всё знаете, дорогая Мария Алексеевна, Вы в полном праве меня презирать, считать падшей женщиной, осрамившей имя своего уважаемого батюшки, Ипполита Андреевича. Отказать нам с Виктором в вашей дружбе и… Простите меня, если это возможно! – всё это Анечка говорила, сильно волнуясь и смущаясь. На лице Марии Алексеевны не дрогнул ни единый мускул, глаза её не расширились от внезапного возмущения или просто удивления, она совершенно спокойно смотрела перед собой, и от этого спокойствия Анечке вдруг показалось, что та просто думает о чём-то своём, абсолютно не вникая в смысл того, что только что ей поведала растерянная и расстроенная девушка.
Мысли Марии Алексеевны, действительно, были теперь уже о совершенно другом. Нет, она всё слышала, что рассказала ей Анечка. Она и сама давно обо всём или почти обо всём догадывалась. И ей безумно было жаль эту чудесную, так рано осиротевшую девочку, которая пришла к ней, малознакомой пожилой женщине и так откровенно и просто обо всём поведала. Да, она пришла к ней, потому что у неё не было матери, не было бабушки… И отца рядом тоже не оказалось в такой непростой для неё момент. Пришла, не зная, что ей теперь со всем этим делать. А что же может, что же должна ответить на все вопросы этих лучистых, открытых для счастья и любви глаз, устремлённых на неё, стареющую и постепенно угасающую, с приступами раннего «старческого маразма», что может она, баронесса фон Штауберг, ответить этому полуребёнку, годящемуся ей во внучки? Она, которая в одночасье овдовела, потеряв красавца-мужа и самого первого, любимого сына Николеньку, это случилось в 1905 году, когда оба они, морские офицеры, погибли в сражении при Цусиме. Потом, в 1907-ом при родах умерла, вместе с так и нерождённым внуком, невестка, жена сына Алексея, единственного женатого из её сыновей. Сам он погиб в первый год той страшной Мировой войны. Он мог не идти на фронт, он был биологом, писал уже докторскую диссертацию, у него была бронь… Но он пришёл и сказал: «маменька, простите, я не могу иначе.» Госпиталь, где он работал, попал под артобстрел… Серёжа, её третий сын, он не пошёл по стопам отца, но тоже избрал для себя военную профессию, он был инженером связи, его мобилизовали в первый день войны, а в 1916-ом, он возвратился домой, его комиссовали по болезни после того, как он наглотался газа «совсем немного», так он сказал… Через полгода не стало и его. И вот теперь Юрочка, самый младший, ещё живой, но где он, что с ним? Господи, помоги ему, не отбирай последнего!
– Мария Алексеевна, простите меня Бога ради, я пойду, простите покорно, – и Анечка встала, намереваясь уйти.
– Да, жизнь такая короткая и на всё Его воля, – вслух продолжила свои мысли Мария Алексеевна. Потом, как – будто очнувшись, вернувшись откуда-то из себя, медленно и спокойно продолжила, – Анна, сядьте, пожалуйста, сядьте. Никуда Вы не пойдёте, – и добавила строгим, но тихим голосом:
– Постараюсь, как могу точнее выразиться, чтобы Вы меня правильно поняли. Но сначала, извините мою прямоту, ответьте мне. Вы сожалеете, что так… такое, ну не знаю, как спросить, Вы любите Виктора?