Продолжение круга жизни
Шрифт:
– А сказать за это я имею, что будь ты Соломоном, может был бы хоть чуточку поумнее.
– Боже ж мой, ну что я опять не так сделал, я интересуюсь это знать, золотце моё? – Меер Моисеевич поставил на пол сумку с чудом удавшимися купить на Привозе продуктами и сел.
– Та Боже ж мой! Он ещё интересуется! Что он сделал? А ты сам не догадываешься, что ты сделал? Кто додумался положить- таки Илюшке в кроватку отрез на брюки? Так вот, я имею сказать за это, что будь ты Соломоном, ты бы сообразил, что дитё ещё в том возрасте, когда оно не только писается, но и какается в любое удобное для него время. А ведь я тебя предупреждала, я – таки знала, что добром это не кончиться. А мне делать больше- таки нечего, как теперь стирать и вываривать всё это, спасать твои загашники. Так, что нюхай теперь, сердце моё, раз ты Меер, а не Соломон! – высказав всё накопившееся, Мирра повернулась опять спиной
Дело в том, что Меер Моисеевич очень разумно, как ему казалось, замаскировал все имеющиеся в запасе отрезы на брюки и костюмы, чтобы в случае чего их не конфисковали: время было совсем неспокойное. Он аккуратно сложил их стопочками по размерам матрасов, да ещё в несколько слоёв, потом обшил всё это разными неказистыми ситцевыми чехлами и постелил на кровати и себе с Миррой и всем детям, в общем, на все спальные места. Матрасы эти, хоть и получились довольно тяжёлые и жёсткие, но зато лучшей маскировки не придумать. Кому в голову придёт, что всё семейство спит прямо – таки на самом настоящем богатстве? Зато потом, он это точно знал, когда всё успокоится, и люди опять вспомнят о брюках, то вот, пожалуйста, у Вишневецкого всегда всё есть. Этим своим изобретением он был чрезвычайно горд. А вчера, его – таки, бес попутал, и он всё же сделал такой же матрасик и Илюше, которому не исполнилось ещё и двух лет. Конечно, он дал – таки маху, и Мирра действительно ему говорила, что делать этого не стоит. И вот теперь он сидел, обхватив голову руками, и со стоном раскачивался из стороны в сторону.
– Ай, ай-яй, Миррочка, солнышко моё, ну не сердись, ну прекрати ты мучиться за те тряпки. Таки виноват, каюсь, искренне каюсь, – он молящими глазами смотрел на расходившуюся жену и пафосно добавил, подняв указательный палец: – «Гнев-начало безумия»!!! – успокоившись, позёвывая Меер Моисеевич при этом другой рукой поглаживал свою лысеющую голову.
– Ой, Вей! Глянете, он и Цицерона приплёл…А, что за те тряпки, так я тебе имею сказать на это, хоть я и не Цицерон: «Жадность фраера сгубила» вот-таки правда, – гнев Мирры заметно стихал и хотя она смотрела на муже пока строго, но уже и сама не знала стоит ли продолжать спасать этот неудавшийся «загашник» или выкинуть его и забыть.
– Давай, солнышко, я сниму этот бак и вынесу в коридор, а вечером выкину. Всё равно пропало. – Меер, как всегда, прочитал её мысли.
Вечером вынести бак Мееру Моисеевичу не удалось. Целый день в городе творилось что-то невообразимое, крики, топот проезжающих мимо эскадронов, повозок, экипажей, автомобилей, бегущие и орущие отчаявшиеся люди. Их последние надежды на возможное спасение, страх перед уже пережитым, ужас перед ещё неизведанным – всё это было устремлено к порту. Одесса, многострадальная Одесса, бывшая и под большевистскими комитетчиками, и под антантовцами, и под Радой, и под Директорией, под атаманом Григорьевым, Махно и ещё чёрт знает под кем, Одесса переживала очередную эвакуацию… Потом стали слышаться отдалённые выстрелы. Всю ночь и последующие два дня стрельба была уже такая, что никто и носа на улицу не казал. Вишневецкие перепуганные, непонимающие ничего сидели в своём подвале и молили Бога, что Меер в тот роковой день, когда всё это началось, утром принёс продукты. Семья из девяти человек могла хоть что-то есть.
Однажды ночью в дверь чёрного хода, которая была заперта всегда и задвинута столом, постучал дворник Ахмедка и шёпотом спросил, живы ли они там? Меер открыл ему дверь, и Ахмедка в своём неизменно потертом, пропахшим немытым телом тулупе, протиснувшись в узкую щель между дверью и сдвинутым столом, уселся прямо на пол. Маленькие чёрные глазки его испуганно бегали, а он постоянно теребил свою жиденькую бороденку, вернее подбородок с несколькими тонюсенькими волосиками. Он сбивчиво начал рассказывать, что уже несколько дней в порту творится что-то невообразимое. На пристанях происходили душу раздирающие сцены: плач, давка, буржуи никак не могли все поместиться на пароходы, многих людей просто затоптали. Сам он не ел уже два дня, сегодня на улицах народу нет, все лавки закрыты и вроде бы эти самые белогвардейцы и казаки уже отплывают, потому что вот – вот в город войдут части Красной армии. Ахмедка быстро проглотил кусок пресной лепёшки, которую ему протянула Мирра, с жадностью выпил полчашки воды.
– Больше не могу, детям надо, – сказала Мирра. Тогда Ахмедка предложил Мееру пробраться по чёрному ходу на крышу и посмотреть, что делается на море. Как не протестовала Мирра, любопытство Ахмедки передалось и Мееру, с ними пошёл и старший сын Лёвка.
Порт с крыши был отлично виден, но и так было понятно, что все суда и судёнышки, иностранные и русские, все военные, и все торговые корабли с бегущей Белой гвардией, со счастливчиками, кому удалось – таки вступить на «спасительный ковчег», уже вышли в море. Их длинный шлейф тянулся до самого горизонта, уходя в туманную спасительную неизвестность. На следующий день было спокойно и по тому, как жутко было спокойно, стало ясно, что в город вошли войска Красной Армии.
Меер Моисеевич со всей своей многочисленной семьёй всё же решили пока выждать, и на улицу несколько дней никто из них не выходил ни за водой, ни за продуктами, даже по нужде детей не выпускали. В квартире стоял смрад и зловоние. Наконец Мирра не выдержала и решила всё же позволить Мееру вынести вёдра с помоями и всей прочей пакостью.
Был поздний вечер начала февраля. И без того продуваемую всеми студёными морскими ветрами Одессу пронзали вдобавок ещё и дождь с мокрым снегом. Но Меер Моисеевич мужественно проделал эти хождения не один раз, пока наконец не осталось ни одного гадкого ведра, вынес и тот свой «сваренный» отрез. Потом осмелев (так как во дворе и на улице не было ни одной живой души, как ему казалось), он с полными вёдрами чистой воды решил возвратиться от колонки домой не через дверь чёрного хода, откуда выходил, а пройдя под аркой дома, ведущей со двора на улицу, войти в свой подвал с той стороны дома, которая выходила на Торговую. Надо же было хоть как-то разведать обстановку. Проходя под аркой, он чуть не споткнулся о какое-то тело. В темноте он подумал, что это должно быть какой-то мертвец и в первую минуту сильно испугался, вода выплеснулась прямо на это тело. И тело это зашевелилось. Присмотревшись, он увидел, что это ни какой не мертвец, а напротив, совершенно живой человек. Причём, не просто человек, а молодая девушка, свернувшаяся калачиком и дрожащая от испуга и от ночного холода. Она была одета в серую беличью шубку поверх форменного серого платья и белого фартука, голову её покрывал серый пуховой платок, из-под которого выглядывала белая косынка с красным крестом. Такую одежду носили сёстры милосердия, работающие в военном госпитале. Только всё это было довольно грязное, по-видимому оттого, что она просидела под этой аркой наверное не один час.
– Ой, Вэй! Милая барышня, ой, Вэй! Я вас-таки, кажется, немножечко облил, – девушка не прореагировала и не пошевелилась. Уже собираясь уйти, он всё же задумался, что-то его в этой ситуации насторожило.
– У меня до вас есть вопрос, что же вы здесь делаете одна, в такое тёмное время? – поставив вёдра, спросил сконфуженный Меер Моисеевич, – почему вы домой не идёте? Родители – таки, наверное, уже заждались? Извините, конечно, но я интересуюсь это знать, потому что я имею вам сказать, мы вас проводим с сыном, – и он растерявшись, громко во весь голос крикнул Лёвку так, что забыл о всякой осторожности. На его крик выскочила Мирра, прикрывая грудь шалью, следом выбежал встревоженный Лёвка.
– Боже ж мой! Меер, что случилось, зачем ты так кричишь? – тут Мирра увидела девушку.
– Это ещё что такое? – спросила она, пытаясь в темноте разглядеть, скорчившуюся от холода, фигуру, – Вы кто, барышня? Я имею интерес, почему вы в такой час сидите в чужой подворотне? Вас кто-то обидел? Таки где вы живёте? – и поскольку девушка не произнесла ни единого слова, Мирра Ильинична вопросительно взглянула на мужа.
– Меер, я имею тебе сказать, она наверное глухая. И что теперь нам делать, что делать? Ты, что тоже оглох? Почему ты молчишь? Я – таки хочу знать, что тут происходит? – Мирра наклонилась ниже, пытаясь рассмотреть девушку, и легонько тронула её за плечо. – Оставьте, пожалуйста, – наконец произнесла девушка. Голос был тихий, отрешенно спокойный, с интонацией полнейшей обречённости и безразличия ко всей этой суете. У Мирры сердце сжалось от жалости к этому несчастному созданию.
– А идти? У меня нет дома… теперь. Прошу вас не беспокойтесь, оставьте меня, я тут посижу ещё. Господи, лучше бы мне умереть! – прошептала девушка.
– Ну вот ещё чего! Ты слышишь, Меер, она собралась тут под нашими окнами ещё и умереть! – возмущённо, и, как сама думала, строго сказала Мирра Ильинична.
– Нам только этого не хватало, – и уже совсем тише, участливо спросила, – сдаётся мне, что вы – сестра милосердия? Я правильно думаю? – та молча кивнула. Мирра немного прищурилась, как бы что-то соображая, – Ладно, уже совсем ночь. Куда вам теперь идти? Это верно-таки некуда… Меер, я имею сказать, что ничего страшного не произойдёт, если мы рискнём предложить ей побыть до утра у нас? Что ты думаешь за это? Мы что звери какие, чтобы человека на улице оставить в такое время? Ну, что ты всё молчишь, таки можно хоть что-то ответить жене, или может ты имеешь возразить мне?