Проект революции в Нью-Йорке
Шрифт:
— Но не на английском?
— Вы правы. Американскому революционеру совсем не обязательно знать этот диалект. Во всяком случае, нашей организации вполне хватает испанского… Сейчас вы делаете мне очень больно.
— Да. Это специально. В чем конкретно состоит его роль?
— Он связной. Я уже ответила на этот вопрос.
— Почему вы назвали его жалким типом?
— Ну, было множество всяких мелочей. Однажды его послали наблюдать за домом в районе Гринвича, где происходят странные вещи, хотя в принципе все это здание охраняется одним из наших агентов. Бен Саид явился туда в очень приметном облачении частного детектива, в резиновой маске, которая плохо села на лицо, в черных очках, чтобы прикрывать глаза. Полный классический набор: мягкая шляпа, надвинутая на лоб, непромокаемый реглан с поднятым воротником и прочее. Вырядившись таким образом, он встал на тротуаре напротив, просто выставив себя напоказ…
— Хорошо. Этот момент уже фигурирует в досье. Но один пункт вызывает у меня сомнение — является ли означенный человек действительно Бен Саидом. Можете ли вы привести какой-нибудь другой пример?
— Да нет же, это именно он! Вам нужно только
Поэтому ему постоянно хочется натянуть нижний край, чтобы складка разгладилась; но он боится, как бы не выдать себя этим жестом, а потому все время держит руки в карманах, отчего становится до смешного похож на шпика. Только что, перед тем как мы начали загружать Бьюик сигаретами, я приняла его издали за полицейского в штатском и чуть было не проехала мимо, вместо того чтобы остановить машину в условленном месте: я была убеждена, что наша затея провалилась. Лишь в самый последний момент, проезжая на малой скорости вдоль кромки тротуара, словно намереваясь подцепить клиента, я узнала Бен Саида. Выходя из машины, я немножко подшутила над ним, и он надулся, так что слова из него нельзя было вытянуть во время работы, как вы помните…
— Я просил вас привести другой пример в подтверждение мнения, сложившегося у вас об этом человеке, а не рассказывать глупые истории, имеющие отношение только к вам и достойные какой-нибудь продавщицы универмага или машинистки на почасовой оплате.
— Нет, нет, не надо, не делайте так. Это слишком больно. Простите меня. Вот увидите: я буду очень мила. Я сделаю все, что вы хотите. Я не стану говорить о таких вещах, раз они вас раздражают.
— Не вертитесь или я немедленно свяжу вас. И постарайтесь выдумать нечто более существенное и значительное.
— Да. Умоляю вас. Сейчас. Вот: вагон метро и сцена с троицей в черных куртках. Поздно ночью Бен Саид сидит в пустом вагоне, который на полной скорости мчится без остановок к одному из отдаленных районов — кажется, Бруклину. В этот час здесь всегда много хулиганов, переходящих через тамбуры по всему составу с целью устроить какое-нибудь бесчинство. Я сама несколько раз подвергалась изнасилованию на этой линии, когда возвращалась с работы. Это довольно неприятно, потому что в случае отказа они связывают руки за спиной и, поочередно овладев вами, подвешивают к багажной полке или сбрасывают через окно на пути, иногда продолжая удерживать вас на веревке, в то время как поезд продолжает путь, а машинист ничего не замечает, из-за чего срывается одежда, тело ужасным образом уродуется, кости ломаются, кожа сдирается с лица, и в результате на конечной остановке личность погибшей невозможно опознать. Несколько моих подруг умерли такой смертью. Однако, если уступаешь им добровольно, чтобы избежать подобной участи, то рискуешь вступить в конфликт с профсоюзом по поводу незаконных профессиональных услуг во внерабочее время. Штраф столь велик, что расплачиваться приходится до конца жизни; не говорю уж о том, что можно столкнуться с агентом-провокатором: это случилось с одной коллегой из нашей конторы… Нет, пожалуйста, не надо. Мне казалось, что вам понравится это отступление от темы. Я возвращаюсь теперь к Бен Саиду. Он сидит в углу, по ходу движения, в голове вагона, и из-за скрежета, всегда производимого этими поездами-экспрессами, не слышит, что с другой стороны в тамбур вышли трое молодых хищников, которые совещаются теперь за его спиной, как лучше приступить к делу. Это подростки: на вид им не больше пятнадцати лет, и все они примерно одного роста. Но если присмотреться, можно заметить среди них девочку, хотя ее костюм — брюки и черная кожаная куртка — ничем не отличается от одежды двух Других. Это хрупкая, но уже хорошо сформировавшаяся девушка-подросток, с изящной фигуркой и светлыми, коротко остриженными волосами. Сразу видно, что вещи ее не серийного производства и, по всей вероятности, дорогие: их отличает элегантный стиль, а сделаны они из мягкого и гибкого материала без чрезмерного блеска. Брюки, также из черной кожи, снабжены застежкой-молнией, равно как и куртка, раскрытая до ложбинки между грудями. В этих подземельях метрополитена так жарко, что молодежь как правило, не носит нижнего белья. Да, да, я продолжаю. У юношей, подобно девушке, светловолосых, лица с правильными чертами оба выглядят довольно привлекательно, несмотря на излишне развязную манеру поведения, чрезвычайную небрежность в одежде, сигарету, повисшую в углу рта, чересчур длинные волосы и т. п. Один из них особенно грязен; сверх того, на его джинсах, скорее серых, чем голубых, зияет прореха длиной в десять сантиметров, на левой штанине, в самом низу, как если бы он зацепился за колючую проволоку во время вооруженного ограбления; подошвы ботинок подвязаны шнурками, и их уже нельзя развязать, потому что оборванные концы завязаны узлом. Что до его манеры выражаться, она не свидетельствует о больших успехах в учебе.
Впрочем, создается впечатление, что командует здесь девушка. Она даже носит на левом плече нечто вроде золотой планки, при первом взгляде напоминающей узкий лейтенантский погон; вблизи становится понятно, что это прерывная линия из жирных прописных букв, образующих имя: Лора. У юношей же вышита красной нитью лишь одна начальная буква имени на правом кармане куртки, что помогает их различить, поскольку лицом и фигурой они, если не считать чрезмерной неопрятности одного, похожи, как близнецы. У грязного юнца это буква М, а у его братца — W. Полностью их имена фигурируют на пластинках, удостоверяющих личность: они пристегнуты к правому запястью толстой никелевой цепочкой, однако гравированная поверхность лицевой стороной обращена к коже.
План атаки разработан девушкой: решено отправить W — как более приличного на вид — в качестве приманки для одинокого усталого пассажира, чей костюм, однако, свидетельствует о солидном материальном положении и, разумеется, о весьма специфических наклонностях (в этот день Бен Саид, сняв непромокаемый плащ, облачился в пальто из верблюжьей шерсти и фетровую шляпу с жесткими полями). Тем временем второй юноша входит вместе с Лорой в соседний вагон также совершенно пустой. Девушка, полагая, что спутник непременно захочет воспользоваться этим обстоятельством, решает подбодрить его и, дождавшись более сильного толчка на повороте, мягко приваливается к мужской — хотя бы по внешним признакам — груди, обхватив мальчика за бедра под предлогом сохранения равновесия. Для партнера ситуация выглядит тем более заманчивой, что застежка молнии от резкого движения опускается по меньшей мере еще на двадцать сантиметров вниз, и куртка расходится до пупка, чья впадина в форме крошечного цветка угадывается между кожаными краями с металлическими зубчиками, которые образуют две стороны тонкого конуса из оголенного тела. Девушка действует столь непринужденно, рассчитанно и умело, что движение ее кажется совершенно случайным — либо, напротив, тщательно отрепетированным и доведенным до автоматизма. Юноша, явно не нуждаясь в пространных объяснениях, не дает себе труда разрешить эту проблему: решительно обхватив своего командира за талию разумеется, чтобы поддержать и не дать упасть — он другой рукой вынимает изо рта сигарету и тянется к губам девушки, оказавшимся на самой подходящей высоте. Почувствовав, что ему отвечают на поцелуй с жаром, с желанием, со страстью и проч., он роняет окурок на пол и запускает освободившуюся руку за пазуху партнерши.
Все, кажется, идет замечательно — ибо крошечный сосок уже поднимается (напрягается, удлиняется, утолщается, вытягивается, становится жестким, наливается семенем, входит в состояние эрекции, набухает и т. п.) под ласковым поглаживанием трех грязных пальцев, тогда как ниже слегка надувшийся треугольник мягкой черной кожи начинает тереться о грубую ткань испачканных штанов — как вдруг девочка, оторвавшись от губ Партнера, резко отступает на шаг назад, благодаря чему высвобождает одновременно и талию, и грудь, а затем с размаху бьет по щеке озадаченного юношу, дабы научить его соблюдать должную субординацию. И тут же, резким жестом оскорбленной невинности, поднимает до самой шеи толстое медное кольцо застежки-молнии, так что куртка герметично закрывается со скрипом раздираемой ткани, или свистом розги, хлестнувшей по обнаженному телу, или хрипом, рвущимся из горла под воздействием невыносимой боли, мягким шелестом раны, раскрывающейся под лезвием ножа, треском вспыхнувшей спички, внезапным потрескиванием загоревшегося кружевного белья или распущенных волос, или рыжего шелковистого руна в паху — этого вполне достаточно, продолжить можете сами.
Сжав зубы и застыв неподвижно в двух метрах от лица мальчика, нагнувшегося за потухшим окурком и вновь сунувшего его себе в рот, Лора с презрительной гримасой устремляет взор на изменившую форму ширинку тонких, слишком облегающих брюк. Улыбка превосходства, или отвращения, или удовлетворенного любопытства пробегает по сомкнутым губам и под опущенными длинными ресницами, а затем она произносит, старательно копируя кембриджский выговор: „О, Марк-Энтони, вы мне противны!“ В то же мгновение оба сообщника заливаются радостным детским смехом; затем, взявшись за руки и держась на пристойном расстоянии друг от друга, они проходят из одного конца вагона в другой, исполняя танец индейцев племени сиу.
Но секундой позже они вновь застывают друг против друга в напряженной позе. Юноша, видимо, успел разжечь свой окурок, потому что от него, как и прежде, поднимается тонкая, искривленная струйка дыма. Через какое-то время, даже не отлепив сигарету от угла рта, он посылает точный круглый плевок в окно, за которым проносятся пустынные, слабо освещенные перроны отдаленных от центра станций. Лора, уставившись в пятно густой беловатой слюны, начинающей ползти вниз, замечает по ту сторону стекла бесчисленные, одинаковые, расположенные на равном расстоянии друг от друга экземпляры гигантской афиши, которая через короткие интервалы возникает, повторяясь множество раз, на изогнутой стене, покрытой облупившейся белой плиткой: огромное лицо молодой женщины с черной повязкой на глазах и полуоткрытым ртом. Насколько позволяет скорость поезда, можно понять, что это превосходная репродукция цветной фотографии в пастельных тонах, чей рельеф изумительно выделяется на более темном фоне. Прямо под подбородком, нарисованном очень четко, прочитывается выведенное скорописью слово, которое только и поддается идентификации в тексте рекламы, вероятно, очень лаконичном: „Завтра…“ На последней афише, в самом конце перрона, чья-то искусная рука добавила, воспроизведя форму и внешний вид букв, но красным цветом вместо небесно-голубого, напечатанного типографским способом: „Революция“.
Затем вновь начинается туннель без света, и появляется бледное отражение фигуры юноши, которое перемещается параллельно вагону на грубо оштукатуренной стене, чуть возвышаясь над переплетением трех кабелей. Однако эта стена, столь близкая, что ее можно было бы коснуться, высунув руку в полуоткрытое окно вагона, вдруг начинает удаляться, а потом исчезает: свет от зажженных ламп состава не встречает больше никакого бокового препятствия, словно вагоны без пассажиров мчатся отныне в абсолютной пустоте ночи. Одновременно резко меняется характер всех звуков: скрежет колес по рельсам, грохот осей, скрип железных листов словно бы растворяются в пространстве, утеряв свою прежнюю агрессивность; однако, отражаясь от более высокого свода, выдающего, таким образом, незримое свое присутствие на высоте нескольких десятков или более метров, шум обретает невиданный прежде размах: воспарив ввысь и усилившись многократным эхом, удесятерившим его мощь, словно при посредстве множества громкоговорителей, он подавляет теперь своей рассеянной, но оглушительной, чудовищной силой, заполняя собой гигантское подземелье, вагон, уши, наконец, сам череп, этот последний резонатор, вбирающий молотоподобные удары и стоны металла в их наиболее концентрированном виде.