Профессиональное убийство. Не входи в эту дверь! (сборник)

Гилберт Энтони

Поплар, если не считать широкой центральной улицы с трамваями и автобусами, – это сеть дорог, иные из них лишь чуть длиннее внутренних двориков. Некогда романтичный Лаймхаус представляет собой жалкий улей переулков и улочек с обшарпанными домами и разломанными оконными рамами. Я спросил дорогу на Роланд-стрит, и мне указали на север. Дом Беннетта определенно походил на загородный; там были чистые шторы, красивая серая кошка, растянувшаяся на застеленном бархатом канапе, замысловатые часы на каминной полке, ворсистый коврик у камина. В общем, Беннетт жил неплохо. На открывшей мне дверь миссис Беннетт было красное шелковое платье и жемчужное

ожерелье явно не из шестипенсового магазина. Беннетт оказался невысоким, бойким человеком с бледно-голубыми глазами и длинными сильными руками.

В нашем разговоре смущался только я. Беннетт, наверное, думал, что гораздо постыднее подавать в суд на жену и ее любовника, чем самому рассчитаться с ними и получить за это срок. Каждый человек, сказал он мне хвастливо, вправе свести счеты с тем, кто соблазнил его жену. Я посмотрел на миссис Беннетт. Как она восприняла его слова? Но она лишь молча шила, не поднимая головы. Беннетт заметил направление моего взгляда и поспешно объяснил, что та жена умерла, пока он сидел в тюрьме, – тактичная женщина, несмотря на дурное поведение, – а это другая жена. Тот, в кого он стрелял, добавил Беннетт, станет хромать всю жизнь, никогда не сможет работать в доке.

– Рэнделл? – произнес он. – Он всегда был не таким, как остальные. Настоящим, знаете ли, джентльменом. Сторонился нас, хотя угодил в тюрьму за воровство. Выходя на волю, не взял никаких документов. Наверняка имел влиятельных друзей. В общем, год назад я работал в Ромертоне каменщиком и увидел его: идет с наглым видом по деревне. Опять настоящий джентльмен. Не догадаешься, что он сидел в тюрьме. Остановился поговорить со сквайром. Я прошел мимо, глядя ему прямо в лицо, но он меня не узнал. Никто не подумал бы, что мы хлебали одну баланду. Я, конечно, промолчал, но, когда увидел его снова, подошел и сказал: «Привет, Рэнделл. Делаешь успехи, да?» Он разозлился. В конце концов, может, он родился джентльменом, только это не дает права обходиться с человеком по-свински. Он посмотрел на меня, когда я сказал: «Снова встал на ноги, что ли?», и, клянусь, никогда я не был так близок к смерти, как в ту минуту. Ни разу не видел в человеке такого желания убить.

– Что он там делал? – спросил я.

– Устроился работать секретарем в большом доме у джентльмена-инвалида по фамилии Керби. Я не завидовал его удаче, и с какой стороны ни взгляни, работа эта хорошая, нетрудная, только я не понимал, с какой стати из-за этого так задирать нос.

– Долго вы пробыли в Ромертоне?

– Около двух месяцев.

– И когда уходили, Рэнделл жил там?

– Конечно. Для него это было теплое местечко. Я иногда думал: «Хорошо тебе, но если твой хозяин узнает правду…»

– Вы не говорили это Рэнделлу?

Беннетт густо покраснел.

– За кого вы меня принимаете? – возмутился он. – За паршивого шантажиста?

Люди так не вспыхивают, если для подобного предположения нет никаких оснований. Мне стало любопытно, сколько Рэнделл платил Беннетту после их встречи в Ромертоне. Прежде всего каменщик не может позволить себе жить на такую широкую ногу, как Беннетт, без какого-то дополнительного дохода. Я втянул его в беседу. На войне он не был, так что никакой речи о военной пенсии не могло быть; он говорил о скверной погоде, в которую класть кирпичи нельзя; сетовал на безработицу, мол, она и его коснулась, хотя, когда работа была, она хорошо оплачивалась. В настоящее время, сказал Беннетт,

работы нет.

– Хозяева, видимо, думают, что семейный человек может в любую минуту сняться с места, – пожаловался он, – и ехать куда угодно. Холостякам это годится. А оставлять жену на несколько недель нельзя. Я знаю. Пробовал. Поэтому когда мне говорят, что в Рединге есть дело для каменщика – новая церковь или еще что, – я не соглашаюсь. Через неделю-другую работа будет на месте разрушенной канатной фабрики, прораб обещал мне.

– А пока живете на капитал?

– Нет уж, никаких квартирантов, – заявил Беннетт. – Говорю же вам, квартиранты у меня уже были.

Он сказал, что арендная плата за дом составляет двадцать семь шиллингов в неделю. Пожалуй, дом того стоил. Но человек, у которого средняя зарплата шестьдесят шиллингов, не может платить столько и жить на широкую ногу, как жил Беннетт. Кроме того, одежда миссис Беннетт шилась не бесплатно, и они упоминали о помощи какой-то девушке. На мой взгляд, все это свидетельствовало о постоянном получении дохода из другого источника, и этим источником, казалось мне, являлся Рэнделл. Несмотря на все, что говорил оптимистичный капеллан, я не доверял ни тому, ни другому из бывших заключенных. Оба они стремились к успеху и, по-моему, так сильно, что могли хватить через край.

Я отказался от чашки чаю и направился к станции. В конце улицы встретил рабочего, остановил его и спросил, не знает ли он, где живет Беннетт.

– Чарли Беннетт?

– Он самый.

Тот назвал мне номер дома.

– Только его может там не оказаться, – предупредил он. – Чарли пять вечеров в неделю не бывает дома. Кое-кто из нас не отказался бы от его успеха.

– Преуспевает? – небрежно произнес я.

– Достаточно, чтобы купить жене шелковое платье и оставлять десять шиллингов за вечер в «Порту захода».

– Наверное, у него хорошая работа, – заметил я.

– Не только у него. И все-таки сейчас положение дел скверное, как во время недавней забастовки. Собственно, плохо приходилось большинству из нас. Тем, у кого есть дети, повезло, они работали. Только черные дни не волновали Чарли, хотя его жене ни разу не приходилось надевать фартук и выходить с ведром и метлой, как другим женщинам на этой улице, когда дела идут плохо. Говорит, ему везет на собачьих бегах. Что ж, бывает.

Я понял, что мой собеседник брюзга. Таких людей выдает тон голоса и долгое, гнусавое произношение согласных. Угостил его выпивкой и выслушал его рассказ о невезении, зависти, обманщиках-прорабах – ничему из этого не веря. Я был готов отбросить сорок процентов того, что он говорил о Беннетте, но шестьдесят все-таки оставалось, а это вкупе с моими подозрениями составляло весьма впечатляющую сумму на дебетовой стороне беннеттовского гроссбуха. Возвращался я в сильном беспокойстве. Казалось, я слишком удалился от Плендерса, от тюремного заключения моей красавицы Фэнни и мог лишь надеяться, что потратил время не зря. Но иначе мне пришлось бы сидеть на месте, дожидаясь новостей, и, во всяком случае, я мог утешаться тем, что все-таки что-то делал. Кроме того, мне поднимало настроение воспоминание о рыжем волосе на одежде Рубинштейна. Пока ни-кто не сумел объяснить, откуда он взялся. И хотя знаю, что случайность существует, однако не представлял, откуда взялся волос, когда единственным рыжим, отдаленно связанным с данным делом, был тот таинственный Рэнделл, по следу которого я шел.