Проглоченный
Шрифт:
Я нацепил его на крючок, и он повис, болтаясь и стукаясь о стену. Стук-стук. Хрясь! Точно повешенный на виселице.
– Сними меня!
– Нет, не сниму. Молчи!
– Как так можно поступать со своим сыном?
– Ты не сын, а марионетка.
– Я сын, баббу. Я сын!
– Маленькие мальчики ходят в школу, маленькие мальчики спят в кроватках, ходят в церковь, лазают по деревьям. А ты кукла и раньше был деревом. Знай свое место!
Час спустя, удостоверившись, что дверь заперта, я снял его с крючка. Теперь мои руки не
– Если ты меня лягнешь, – заметил я, – я снова повешу тебя на крюк.
– Я не буду лягаться. Я выучил урок.
– Ну и молодец.
– Можно мне пойти погулять?
– Нельзя.
Я раскурил трубку. Он испуганно отшатнулся от зажженной спички! И в ужасе глядел на поднимающийся от трубки дым.
– Потуши! Потуши! Мы же сгорим дотла!
– Этот огонь не такой, как тот, что ты развел, – ответил я. – Он безопасен, потому что горит внутри моей трубки.
И я выпустил струю дыма.
– Погляди! Как испортилась погода! – воскликнул он.
Я продолжал дымить.
– Какие облака! Это ты делаешь облака? Ты так умеешь?
Какое интересное наблюдение он сделал! Вы понимаете? Но чем больше я его слушал, тем меньше мог оценить его слова.
– Это всего лишь горит мой табак.
– Я боюсь пламени.
– Успокойся. Это всего лишь маленький личный костер.
Чуть позже в тот же день я увидел, как он глядит в окно на детей, спешивших из школы по домам.
– Хочу быть мальчиком, – сообщил он, – бегать, как они, гурьбой.
– Мы не можем иметь все, чего хотим.
– Ты только посмотри на них, папочка! Эй! Эгей!
– Отойди от окна!
Я затворил ставни. Напрасно я позволил ему выглядывать. От этого у него возникли новые желания.
– Ты меня позоришь перед соседями, у которых настоящие дети, – сказал я. – Возвращайся на свой крючок.
– Почему?
– Потому что я так сказал.
– А кто ты такой, чтобы мне указывать?
– Тот, кто дал тебе жизнь.
– Если ты мне ее дал, то я ее забираю. И с ней сбегу.
– Будешь делать то, что тебе говорят.
– Маленькие мальчики не спят на крючках. У них есть кроватки.
– Мне что же, теперь для каждой сковородки и кастрюли сделать люльку?
– Нет, только для меня.
Ставни закрыты. Мы занялись своими делами, человеческими и деревянными. Покуда я столярничал, он, с моего позволения, играл с моими инструментами. Вот список его первых друзей:
Мячик
Погнутая ложка
Ржавая стамеска
Молоток
Затупившаяся ножовка
Вскоре стемнело, и мы оба примолкли. Я ненароком поглядел на него. Он затих, и я даже подумал, что он опять вернулся в предыдущее состояние бессловесного чурбачка. Я решил, что он утратил умение двигаться. На какое-то мгновение я даже умилился перемене, словно мне следовало почувствовать огорчение, нежели облегчение. Но после долгой паузы он вновь заговорил; он просто не мог долго хранить молчание, ибо молчание не было свойством его натуры. Сначала я не понял, что это за звуки, уверенный, что это поют половицы, когда я шагал по ним, – под моей тяжестью, понимаете ли, они обрели голос, не сами же они заговорили. Но и потом, когда я собрался спать и остановился у кровати, скрип не стих. Я прислушался.
– Где я буду спать? – спрашивал он.
– Спать? Будешь спать там, где я тебя оставил, на своем крючке. А ну-ка спать! Что за выдумки! Ты же не можешь спать. Это свойство животных.
Вопль. Громкий скрип дерева. Я расслышал в скрипе слова.
– Кто же я такой?
– Ветка! – сказал я. – Сук. Обрубок.
Гневный скрип.
И снова вопрос, гораздо тише:
– Но кто же я?
И я подумал: ты – нечто невозможное.
Я сделал что-то не то. Монстр, подумал я. Ужас!
– Дорогой, – наконец выдавил я, – ты просто кусок дерева.
Я устроил ему кроватку в небольшом деревянном коробе и дал полотенце вместо одеяла. Теперь я думаю об этом с радостью. Он был несказанно счастлив, этот чудак. Вскоре он закрыл глаза. Я наблюдал за ним. Мне даже показалось, что его маленькая грудь поднималась и опускалась. Он куда приятнее, подумалось мне, когда лежит спокойно и не голосит. Мне так понравилось на него смотреть, что я взял карандаш и нарисовал его, лежавшего неподвижно, словно бессловесное чучело, вроде витринного манекена. Фиктивный человек. Но я рисовал его так, будто это был спящий ребенок. Искусно вырезанная фигурка, похвалил я себя. Моя лучшая работа. И чем дольше я глядел на него, лежавшего неподвижно, тем больше он напоминал мне маленького мальчика. Много позже, когда мне пришлось поместить его лицо рядом с лицом живого человека, сходство не оказалось столь убедительным. А когда сравнивать было не с чем, вполне можно было поверить в его одушевленность.
Какое же чудесное изделие я создал! Какое творение! Воистину ожившее дерево. И вдруг я ощутил гордость за самого себя, за свое творение. Я почувствовал себя исполнившим свое предназначение. Глупец.
– Это мое творение, – прошептал я.
На другой день я не стал отпирать дверь и открывать ставни. Я еще не был готов дать ему свободу – кем бы он ни был. Когда я проснулся утром, оказалось так странно увидеть, что он еще жив. У меня словно гора с плеч упала! Он играл с вещицами, которые я ему дал.
– Я разговаривал с ложкой, – сообщил он, нарушив покойную тишину. – Я обменялся парой слов с молотком. Я пооткровенничал со стамеской. Послушай, я знаю, что на уме у твоей ножовки.
– О чем ты?
– У них есть тайный план. Вот о чем.
– У них? План?
– Именно! Они планируют мятеж. Ты знал, что твой карандаш тебя терпеть не может?
– Как так? Это же обычный карандаш.
– Но он мне все рассказал!
– Неправда.
– Это слова карандаша. Его зовут Эрнесто. В нем сохранилась частица предыдущей личности, в бедняге карандаше. Думаю, раньше он был гораздо выше. А ты его укоротил, постоянно затачивая. Ты превратил бедного Эрнесто в коротышку.