Программист
Шрифт:
План был несколько наивный, потому что плюсы и минусы бывают равными. И даже если бы на каждой странице всех сорока восьми томов СОМа мы нашли по пригоршне опечаток и залепов, это не произвело бы ни на кого очень уж большого впечатления. План держался только на том, что удастся обнаружить принципиальные идеологические изьяны в СОМе, причем такие изьяны, которых не было бы в других системах.
Затем мы сели и набросали обзор конкурирующих (конкурирующих в моем будущем отзыве) систем. Решено было остановиться на четырех наиболее крупных и авторитетных: система Кудряшева (СК), Система Цейтлина (СЦ), система, разработанная в Армении (СА), и, наконец, СОМ. Цейтлин, оказывается уже приехал в Москву и остановился в гостинице «Москва». Он звонил постникову полчаса назад. Завтра он приедет в институт, принесет описание своей системы и, как говорится, ответит на вопросы журналистов.
Так. Значит, СЦ мы отработаем завтра. Система Кудряшова (СК) была наиболее известной на практике: с различными программами, входящими в эту систему, — программой сортировки, программой печати — уже несколько лет работали на многих предприятиях и НИИ. Работали с кудряшовскими программами и у нас. СК описана в одной книжке, не очень толстой, триста с небольшим страниц. Постников вынул ее из стола и передал мне.
Так. Значит, СК вот она, вся здесь. Надо будет поручить девочкам из группы покопаться в этой книжке и сделать выжимку: какие программы, как связаны и т. д. Остаются СА и СОМ. Четырнадцать книжек СА и сорок восемь томов СОМ. Всего-навсего. Четырнадцать книжек отпадают, правда, сразу. Их можно и даже нужно полистать для общего развития, но одно обстоятельство роковым образом подрывает ценность СА. Ее нельзя рекомендовать как матобеспечение для типовой АСУ. Дело в том, что в этой системе все программы написаны в кодах «Наири», машины очень редкой, устаревающей и почти неизвестной за пределами Армении. Таким образом, эта система пригодна только для тех предприятий, где имеется «Наири». А в РСФСР таких предприятий раз-два, и обчелся. Какая уж тут типовая АСУ. Но ради идеологии СА, конечно, посмотреть нужно. Может, что ценное и имеется. Наверняка даже.
Остается сорок восемь томов СОМа. Постников встал и подошел к высокому сейфу, стоящему около окна. Резким поворотом ключа отпер его и молча показал мне рукой на содержимое металлической утробы. Объемистые, переплетенные в кожзаменители тома забивали обе полки сейфа. Это был Монблан, на который без всякой тренировки мне предстояло взойти к концу второй недели.
Мы вытащили тома из сейфа и в несколько стопок разложили их по столу. Я тут же стал просматривать оглавления томов. Слава богу, 16 томов сразу ушли обратно в сейф. Это были системы бухгалтерского учета и материально-технического снабжения. Еще 10 томов — описания технических средств, применяемых в СОМе. Оставались 22 тома. И это была уже система математического обеспечения, и это нужно было прочесть, разобрать и показать, почему это не фонтан. А если фонтан? А что такое вообще идеальная система матобеспечения? До каких пределов ее можно признавать таковой? Этого ничего я не знал. Но не может быть, чтобы этого не знал и академик Ванин. И снова, как при разговоре с Борисовым, на мгновение мне сделалось нехорошо. Уже второй раз за день. И это уже было нехорошо. Пора было начинать работу.
Я решил для начала выяснить все, что по поводу сравнения систем матобеспечения известно в литературе. Набросал примерные темы, по которым надо искать в предметном каталоге, и предложил молодому специалисту Люсе, не тратя времени, ехать в библиотеку. Молодой специалист Люся в принципе не возражала, но сказала, что без молодого специалиста Лены она не справится.
Я пошел за увольнительными записками для них к Борисову, но Леонов, руководитель группы координации, сказал мне, что Борисов у директора института и когда вернется — неизвестно.
Чистые бланки с подписью Борисова были только у Телешова, и я отправился искать моего самодеятельного шефа. Я нашел Телешова и спросил у него бланки увольнительных. Телешов дал мне их и сказал, что ему надо со мной поговорить. Я отправил Люсю и Лену в библиотеку и вернулся для разговора. И Телешов выдал мне разговор.
Он начал разговор с действия, Он протянул мне небрежно сложенные диеты с описанием моей программы моделирования и таким образом с ходу выполнил единственное конкретное обещание, данное мне Борисовым. Лицо Телешова всегда выглядело набрякшими Но выяснилось, что оно может набрякнуть еще сильнее. Его толстые губы, и всегда-то смятые брезгливостью, казалось будут вот-вот прокушены желтыми клыками. Он весь шел пятнами, даже пальцы, даже глаза, даже волосы непонятно рыжего оттенка. Но это была не растерянность или смущение. Это был настрой, боевой ритуал. Настрой, только не на битву, а скорее на трепку зарвавшемуся молодому сопернику. Утомительно, но надо так надо. И Телешов показал.
— Значит, говоришь, я тебе мешаю работать? — начал он глухо. Я знал, что не выдержу долго его настроя. Такой оборот событий был для меня полной неожиданностью, обвалом, скачком «из грязи да в князи» со знаком минус. Единственной надеждой для меня был блицкриг. А блиц-криг надо было начинать с ходу, без подготовки. А без подготовки я был не подготовлен.
— А что же? Отчеты, отчеты… — Я безнадежно соскальзывал на легальный, келейный способ объяснения. — Тут программу надо гнать, а вы бесконечные план-графики заставляете составлять…
И все! Я еще много говорил, и делал недовольный вид, и чего-то там требовал… И Телешов вроде бы понимал мое недовольство, вроде бы отступал и соглашался с моими требованиями. Да, водевиль есть вещь, а прочее все гиль! Третейскому наблюдателю показалось бы, что разговор наш имеет прямо противоположный смысл, чем тот, который он имел на самом деле. И если бы третейский наблюдатель в конце концов узнал истину, он бы долго и громко смеялся. Смеялся бы над собой, надо мной, над водевилем, который мы разыграли с Телешовым перед ним.
Я не смог с самого начала сказать единственно спасительную для меня вещь: что Телешов — такой же руководитель группы, как и я, и нечего ему лезть в мои дела, как и мне в его. А я вместо того, чтобы сказать, что мне абсолютно не нужно его руководство и что я решительно отказываюсь от такового, стал объяснять, чем именно я недоволен. Такой оборот вполне устраивал Телешова: само его право на руководство не обсуждалось, высказывались только недовольство и пожелания относительно форм. Относительно частностей. Это он мог выслушивать вполне спокойно. Слова, слова… Он мог позволить себе роскошь выслушать с сочувствующим видом все рулады моего негодования. Мог в обтекаемых, неопределенных формах обещать исправиться. Он четко знал, что потом все пойдет по-старому.
Я был опасен ему только в момент крайней решимости, в момент абсолютной внутренней жесткости. Этот момент был мною упущен, и остальное было для Телешова делом техники. Ибо его в отличие от меня абсолютная внутренняя жесткость не покидала ни на мгновение.
Под конец разговора, когда мои горькие упреки выродились уже в жалкое, соглашательское бормотание, Телешов решил закрепить истинный результат нашей задушевной беседы.
— Гена, а программу я все-таки советовал бы тебе не упускать из виду, — сказал он тоном врача, не советующего пациенту вставать с кровати раньше срока.
— Так меня же Борисов на две недели на СОМ бросил, — ответил наивный больной.
— Это неважно, — наступал врач, — сейчас СОМ, послезавтра еще что-нибудь, а основную работу с тебя все равно спросят. И потом, не можешь же ты заниматься куриловской системой с утра до вечера. В общем, это дело твое, я тебе не подсказываю, но смотри, Гена: выскочат раньше нас — и пиши пропало.
И это «раньше нас» прозвучало у Телешова опять-таки совершенно естественно, ну просто как у детского врача, осведомляющегося: «Ну как у нас сегодня с животиком?»