Прогулка по Дальнему Востоку

Фаррер Клод

— В этом месяце имеет место встреча весны. За три дня до ее прихода старший астроном извещает Сына Неба, говоря:

— В такой-то день начнется весна. Сила природы проявится по преимуществу в растительности.

И тотчас же император предписывает себе воздержание. В день прихода весны он идет встречать ее в долину, лежащую на восток, за ним следуют три великих министра империи, девять министров второго ранга, все великие князья, все мелкие князья и главные префекты. По возвращении он раздает награды.

(Как видите, обычай раздавать ордена офицерству 1 января сложился очень давно).

— Затем он приказывает министрам опубликовать распоряжения, вывесить регламенты, распределить поздравления; он повелевает секретарям стоять на страже законов, обнародовать эдикты, а главе астрономов наблюдать за солнцем, луной, звездами и созвездиями, особенно за возвратным движением луны по отношению к солнцу.

(Астрономические наблюдения тысячелетней давности, поспорить с которыми затруднилась бы и наша обсерватория).

— В этом месяце благоприятный день. Сын Неба испрашивает у Великого Повелителя обильный урожай. В день благоприятствующий он ставит соху на свою повозку между возницей и офицером, и вместе с великим министром, девятью другими, всеми князьями и префектами, он пашет сам ниву небесного владыки. Император проводит три борозды; великий министр пять; остальные министры и князья девять. По возвращении во дворец, император сзывает в особую залу трех великих министров, девять других князей и префектов и, поднимая чашу, говорит:

— Я предлагаю вам этот напиток в награду за усталость и труды.

— В этом месяце опускаются небесные туманы, а туманы земли поднимаются к небу; небо и земля в полной гармонии; растения поднимаются высоко.

— Если бы в первый весенний месяц император повелел соблюдать правила на лето, то не выпали бы дожди, растения погибли и люди опасались бы голода. Если бы император повелел соблюдать правила на осень, начала бы свирепствовать чума, задули бы ветры, дождь полил не переставая, а на нивах произросли одни плевелы. Если бы он следовал зимним правилам, то непрерывные дожди причинили бы большие убытки, среди лета выпал бы снег и поля не дали бы урожая.

* * *

Несколько слов о китайской поэзии.

На свете едва ли найдется книга более древняя, чем Книга Стихов Китая. Когда, в 1214 году до нашей эры, Т'син-Чеу Гоанг-Ти, первый император четвертой династии, сжег все книги, а пятьдесят лет спустя китайские, оставшиеся в живых, книжники, старались их восстановить, то естественно, что скорей всего это удалось в отношении поэзии. Стихи еще звучали в памяти у многих; и вот почему в Чеу-Кинг собраны стихи, которые относятся, наверное, к XVII веку до нашей эры. Даже в гробнице египетского фараона, которую открыли в последние годы в долине Царей, нет ничего, что восходило бы к временам еще более отдаленным.

Да если бы даже Египет и подарил нас документами исключительной важности, то интерес к ним не был бы так велик, ибо Египет умер и умер две тысячи лет тому назад. Старый же Китай живет и посейчас. Любой гражданин Пекина или Кантона может смело вести свой род от Хана, прапредка китайцев, жившего за сорок или пятьдесят веков назад. И не было перерыва, не было мертвой точки между этим седым прошлым и настоящим, — все тот же Китай!

Стихи Чеу-Кинга уводят нас к затерявшейся в веках юности единственного в мире народа, сказочно древнего и сказочно живого в одно время, народа, перед которым лежит великое будущее.

Конечно, Чеу-Кинг не может быть в полном объеме отнесен к XVII веку до нашей эры, — только несколько поэм дошло от столь отдаленной эпохи. Остальные сложились при династии Чеу в XII, X и VIII веках. Но все же это, как-никак, а эпоха Гомера!

Поэзия того времени, подобно нашей, знала три средства выразительности: описание (наши романтики ничего нового не сказали, как видите), сравнение (сильно распространено у нас, особенно во времена ренессанса; блестящие примеры даны Ронсаром), и, наконец, непосредственные впечатления, состояния души, психологии, чувствования… все то, что составляет суть современной литературы.

* * *

Я начну с описания, которое, кстати, дает представление о том, что такое была охота тридцать веков тому назад:

Четыре серых коня, выносливых и быстрых, запряжены в повозку князя, шесть еще ведут в поводу. Загонщики поднимают самцов (наши охотничьи правила уважались уже и в то время), и только самцов тех животных, которых позволено поднимать в это время года. Дикие животные велики и жирны. Князь слева объезжает их и поражает стрелами. После охоты, князь со свитой прогуливается по парку. Лошади хорошо дрессированы и идут шагом; охотничьи собаки, одни с длинными, другие с короткими мордами, отдыхают на легких повозках, лошади которых позвякивают бубенчиками, навязанными на удила.

Перед вами нечто, весьма похожее на возвращение с охоты где-нибудь в Бретани.

Но как бы захватывающи ни были описания, и сколь гениальны ни были бы сравнения, — поэзия всех времен и народов неизменно черпала из другого, более обильного источника, — из области чувств, душевных состояний… а существует ли что-либо более вдохновляющее, чем любовь? Итак, вот образцы древней китайской любовной поэтики.

— На юге (говорит поэт) немало высоких дерев, почти лишенных ветвей. Под тенью их нельзя отдохнуть, — они не имеют ее. По берегам великой реки проходят девушки, но добродетель их так же трудно поколебать, как перейти вброд ту великую реку, а она глубока!

— Я хотел бы срезать колючий кустарник, что поднимается над оградой из жимолости. Эта девушка будет праздновать свою свадьбу. Она так хороша, что я был бы счастлив давать корм ее лошади. Но невозможно перейти реку вброд, когда она глубока! Девушка не приняла бы…

— Я хотел бы срубить деревья, что шумят высоко над кустами. Эта девушка завтра будет замужем, а за один ее взгляд я готов носить корм ее собаке. Но невозможно перейти реку, она слишком глубока! Девушка не согласится никогда!