Прогулки по Испании: От Пиренеев до Гибралтара
Шрифт:
Архиепископ Толедский проводил обряд конфирмации одного из королевских детей, и с ними, как всегда настаивал Филипп в таких случаях, всех детей из деревни или с окружающих ферм, которые были готовы получить причастие. Событие происходило с огромной ритуальной пышностью и великолепием, как это обожал Филипп. Хор пел столь совершенно, что затмевал сам Рим; весь цвет церковной иерархии собрался на клиросе. Присутствовали сам Филипп, его семья и двор. Фимиам, цветы, свечи, тишина; архиепископ по очереди причащает детей. Но одному маленькому крестьянскому мальчику, очевидно, не сказали, чего ожидать во время таинства миропомазания, и когда архиепископ, великий князь церкви, нанес ему ритуальный удар по щеке — возможно,
Филипп был прекрасным мужем и отцом, когда сбрасывал маску, которую носил на публике, и становился простым, сердечным и милым человеком, что доказывают очаровательные письма, которые он писал из Лиссабона своим юным дочерям. В одном письме он спрашивает, виден ли им Эскориал из окон алькасара в Мадриде. «Я не знаю, можете ли вы его видеть из ваших окон, но наверняка вы должны его откуда-нибудь увидеть. Да, полагаю, ваш брат будет выглядеть очень хорошо в коротких юбках, но ему не следует ради этого нарушать принятые обычаи». Очевидно, юные принцессы — одна тринадцати лет, а другая четырнадцати — хотели вытащить четырехлетнего Филиппа (впоследствии Филиппа III) из младенческих одежд.
В семейном кругу в Филиппе не могло оставаться ничего пугающего, и две юные принцессы, росшие без матери, часто советовались с ним по поводу нарядов. В одном письме он радовался, что девочки не собираются носить шляпок-токов, а в другом дал им разрешение на платья, украшенные золотом, но не слишком обильно, когда они посещают венчание. Бесполезно искать в этих письмах сурового мрачного Филиппа из Эскориала. Со сдержанным весельем описывает он выходки пожилой пьющей карлицы, Мадалены Руис: как она безумно любит землянику, как однажды она взошла на борт галеры и ее одолела морская болезнь, как Филипп бранил ее, а она на него злилась. Такие письма мог бы писать своим дочерям всякий любящий родитель. Кстати, в Прадо есть очаровательный портрет одной из принцесс с той самой карлицей, Мадаленой Руис, совсем не похожей на пьяницу. Она больше походит на маленькую серьезную старушку-монашенку. Карлица держит на руках пару обезьянок, а принцесса в великолепном наряде стоит рядом, ласково положив руку на голову Мадалены.
Однажды Филипп послал дочерям маленькую шкатулку.
Некто дал мне на днях то, что заключено в этой шкатулке, сказав, что это сладкий лимон. По моему мнению, это на самом деле просто лимон, однако я решил послать его вам. Если это сладкий лимон, то я никогда не видел такого большого. Не знаю, прибудет ли он к вам в хорошем состоянии. Если да, то попробуйте его и дайте мне знать, когда будете писать, что это было, потому что я не могу поверить, что сладкий лимон может вырасти таким большим. Маленький лимон, который лежит вместе с ним, только для заполнения коробки. Я также посылаю немного роз и цветов апельсина, чтобы вы могли посмотреть, каковы они здесь. Все это время ко мне приходили калабрийцы и приносили маленькие букеты то одних, то других цветов, и много дней это были фиалки. Нарциссов здесь нет. Если бы они были, я думаю, они цвели бы до сей поры, потому что все остальное уже отцвело.
Это Филипп, неизвестный истории: человек, любящий цветы, приходящий в восторг от песен соловьев, услышанных из окна, волнующийся за благополучие детей и с восторгом узнающий, что у маленького Филиппа прорезался первый зуб. Но ничто не в силах рассеять традиционную картину ханжи из Эскориала, не доверявшего никому, никогда не открывавшего своих истинных чувств, человека, чья жизнь управлялась убеждением, что он избран Богом сражаться — вместе
Последние записи о Филиппе, сделанные доктором Мараньоном, не сообщают ничего, что могло бы развеять мрачную картину. Как и все прочие короли и принцы того времени, он узаконил государственные убийства, известные как «экзекуции», и это должно удивлять и шокировать нас меньше, чем шокировало предыдущие поколения, поскольку в наше время те же самые убийства назвали «зачистками» или «устранением». Мне кажется невозможным представить Филиппа ужасным людоедом, как делали многие. Я действительно верю, что некоторые люди заходят сюда, как заходили бы в «комнату ужасов», заранее готовые к шоку. По-моему, наш век — с его охотами на ведьм, его вездесущей шайкой шпионов, его театральностью, пропагандой и разделением мира на два лагеря — должен лучше понимать эпоху и проблемы Филиппа II, в отличие от большинства поколений.
Вы выходите из комнаты, где Филипп сидел за письменным столом и правил миром с помощью листков бумаги, в маленький альков, где он умер, как христианский мученик. Это темная ниша, ровно такого размера, чтобы вместить кровать под балдахином. Лежа в кровати, Филипп мог смотреть в окно и наблюдать, как священник совершает богослужение в высоком алтаре церкви напротив. В этом, как и во многом другом, он был копией своего отца. Окна императорских покоев в Юсте точно так же выходили на алтарь церкви.
Когда Филипп понял, что умирает, он возблагодарил Господа и приказал, чтобы череп с золотой короной на нем поместили там, где он сможет его видеть. Хотя король испытывал тяжелейшие телесные муки и оставался в таком состоянии более месяца, он продолжал заботиться о своей смерти и похоронах, отдавая распоряжения и даже определяя, сколько потребуется черной ткани для драпировок церкви. Привычка все делать самому оставалась с ним до самого конца. Ему уже приготовили наружный гроб — из древесины разбитого старого галеона, именовавшегося «Cinco Chagas», или «Пять ран», который сражался с турками. Корабельное дерево — андира из Южной Америки — настолько обветрилось и просолилось, что стало твердым, как сталь. Наконец сделали и внутренний, свинцовый гроб: его принесли в Эскориал и поставили так, чтобы король мог его видеть.
Боль и унизительное положение затянулись и были таковы, что Филипп не мог даже двигаться и выносить вес простыни на своем изъязвленном теле. Иногда монахи читали ему всю ночь, пока в церкви шла длительная служба. Поскольку боли и лихорадка усиливались, короля причастили и несколькими днями позже, когда смерть уже казалась совсем близкой, соборовали. С удивлением читаешь, что Филипп, поклонник литургии и человек, проведший жизнь с мыслью о грядущей смерти, ничего не знал о соборовании, никогда не видел этого таинства и не читал о ритуале. Теперь короля познакомили с ритуалом и тщательно отрепетировали последние обряды, чтобы умирающий знал, чего ожидать. Эта унылая и болезненная церемония была проведена, по просьбе Филиппа, в присутствии его сына.
— Посмотри на меня, — сказал умирающий король. — Это то, к чему мир и все королевства приходят в конце концов. Однажды и ты будешь лежать там, где лежу я.
Его мучения почти вышли за пределы человеческого терпения. Иногда он улыбался сквозь боль и молился или читал сорок второй псалом. Наконец, придя в сознание, Филипп попросил старое деревянное распятие, которое император Карл держал на смертном ложе, и коробку свечей из храма Святой Девы Монтсерратской, которые он хранил для этого момента. Архиепископ Толедский помогал ему держать зажженную свечу, в другой руке король сжимал отцовское распятие. Он умер, когда монахи в большой церкви за его окном готовили алтарь к заутрене.