Прогулки с Пушкиным
Шрифт:
За пушкинским подчинением року слышится вздох облегчения,- независимо, принесло это успех или ущерб. Так, по милости автора, вещая смерть Олега воспринимается нами с энтузиаз-мом. Ход конем оправдался: князь получил мат: рок одержал верх: дело сделано - туш!
Бойцы поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они.
В общении с провидением достигается - присущая Пушкину - высшая точка зрения на предмет, придерживаясь которой, мы почти с удовольствием переживаем несчастья, лишь бы они содействовали судьбе. Приходит состояние свободы и покоя, нашептанное сознанием собственной беспомощности. Мы словно сбросили тяжесть: ныне
"Разъедемся, пора!
– сказали,
Безвестной вверимся судьбе".
И каждый конь, не чуя стали,
По воле путь избрал себе.
Вопреки общему мнению, что свобода горда, непокорна, Пушкин ее в "Цыганах" одел в ризы смирения. Смирение и свобода одно, когда судьба нам становится домом и доверие к ней прости-рается степью в летнюю ночь. Этнография счастливо совпала в данном случае со слабостью автора, как русский и как Пушкин неравнодушного к цыганской стезе. К нищенским кибиткам цыган - "сих смиренных приверженцев первобытной свободы", "смиренной вольности детей" - Пушкин привязал свою кочующую душу, исполненную лени, беспечности, страстей, праздной мечтательности, широких горизонтов, блуждания,- всё это под попечением рока, не отягченного бунтом и ропотом, под сенью луны, витающей в облаках.
Луна здесь главное лицо. Конечно - романтизм, но не только. Эта поэма ему сопричастна более других. Пушкин плавает в "Цыганах", как луна в масле, и передает ей бразды правления над своей поэзией.
Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна;
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она.
Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит
И вот - уж перешла в другое;
И то недолго посетит.
Кто место в небе ей укажет,
Примолвя: там остановись!
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись?*
* Ср. отрывок "Зачем крутится ветр в овраге", где похожая ассоциация ветра, девы, луны и т. д.- замыкается на певце.
В луне, как и в судьбе, что разгуливают по вселенной, наполняя своим сиянием любые встречные вещи,- залог и природа пушкинского универсализма, пушкинской изменчивости и переимчивости. Смирение перед неисповедимостью Промысла и некое отождествление с ним открывали дорогу к широкому кругозору. Всепонимающее, всепроникающее дарование Пушкина много обязано склонности перекладывать долги на судьбу, полагая, что ей виднее. С ее позиции и впрямь далеко видать.
В "Цыганах" Пушкин взглянул на действительность с высоты бегущей луны и увидел рифмующееся с "волей" и "долей" поле, по которому, подобно луне в небе, странствует табор, колышемый легкой любовью и легчайшей изменой в любви. Эти пересечения смыслов, заложен-ные в кочевом образе жизни, свойственном и женскому сердцу, и луне, и судьбе, и табору, и автору,сообщают поэме исключительную органичность. Мнится, всё в ней вращается в одном световом пятне, охватывающем, однако, целое мироздание.
С цыганским табором, как символом Собрания сочинений Пушкина, в силах сравниться разве что шумный бал. занявший в его поэзии столь же почетное место. Образ легко и вольно пересека-емого пространства, наполненного пестрым смешением лиц, одежд, наречий, состояний, по которым скользит, вальсируя, снисходительный взгляд поэта, озаряющий минутным вниманием то ту, то иную картину,- вот его творчество в общих контурах.
Друзья! не все ль одно и то же:
Забыться праздною душой
В блестящем зале, в модной ложе,
Или в кибитке кочевой?
Ясно - одно и то же. Светскость Пушкина родственна его страсти к кочевничеству. В Онегине он запечатлел эту идею. "Там будет бал, там детский праздник. Куда ж поскачет мой проказник?" Наш пострел везде поспел,- можно смело поручиться за Пушкина. Недаром он смолоду так ударил по географии. После русского Руслана только и слышим: Кавказ, Балканы... "...И финн, и ныне дикой тунгус, и друг степей калмык", прежде чем попасть в будущие любители Пушкина, были им в "Братьях разбойниках" собраны в одну шайку. То был мандат на мировую литературу.
Подвижность Пушкина, жизнь на колесах позволяли без проволочек брать труднейшие национальные и исторические барьеры. Легкомыслие становилось средством сообщения с другими народами, путешественник принимал эстафету паркетного шаркуна. Шла война, отправляли в изгнание, посылали в командировки по кровавым следам Паскевича, Ермолова, Пугачева, Петра, а бал всё ширился и множился гостями, нарядами, разбитыми в пыль племенами и крепостями.
Так Муза, легкий друг Мечты,
К пределам Азии летала
И для венка себе срывала
Кавказа дикие цветы.
Ее пленял наряд суровый
Племен, возросших на войне,
И часто в сей одежде новой
Волшебница являлась мне...
Пушкин любил рядиться в чужие костюмы и на улице, и в стихах. "Вот уж смотришь,- Пушкин серб или молдаван, а одежду ему давали знакомые дамы... В другой раз смотришь - уже Пушкин турок, уже Пушкин жид, так и разговаривает, как жид". Эти девичьи воспоминания о кишиневских проделках поэта могли бы сойти за литературоведческое исследование. "Переимчи-вый и общежительный в своих отношениях к чужим языкам",- таков русский язык в определе-нии Пушкина, таков и сам Пушкин, умевший по-свойски войти в любые мысли и речи. Компаней-ский, на короткой ноге с целым светом, терпимый "даже иногда с излишеством", он, по свидетель-ству знакомых, равно оxотно болтал с дураками и умниками, с подлецами и пошляками. Общите-льность его не знала границ. "У всякого есть ум,- настаивал Пушкин,- мне не скучно ни с кем, начиная с будочника и до царя". "Иногда с лакеями беседовал",добавляет уважительно старушка А. О. Смирнова-Россет.
...И гад морских подводный ход,
И дольной лозы прозябанъе.
Все темы ему были доступны, как женщины, и, перебегая по ним, он застолбил проезды для русской словесности на столетия вперед. Куда ни сунемся - всюду Пушкин, что объясняется не столько воздействием его гения на другие таланты, сколько отсутствием в мире мотивов, им ранее не затронутых. Просто Пушкин за всех успел обо всем написать.
В результате он стал российским Вергилием и в этой роли гида-учителя сопровождает нас, в какую бы сторону истории, культуры и жизни мы ни направились. Гуляя сегодня с Пушкиным, ты встретишь и себя самого.
...Я, нос себе зажав, отворотил лицо.
Но мудрый вождь тащил меня всё дале, дале
И, камень приподняв за медное кольцо,
Сошли мы вниз - и я узрел себя в подвале.
Больше всего в людях Пушкин ценил благоволение. Об этом он говорил за несколько дней до смерти - вместе с близкой ему темой судьбы, об этом писал в рецензии на книгу Сильвио Пеллико "Об обязанностях человека" (1836 г.).
"Сильвио Пеллико десять лет провел в разных темницах и, получа свободу, издал свои записки. Изумление было всеобщее: ждали жалоб, напитанных горечью,- прочли умилительные размышления, исполненные ясного спокойствия, любви и доброжелательства".