Прогулочки на чужом горбу
Шрифт:
— Она считает: надо сократить объем. И обещает мне помочь.
— А можно ли, по ее мнению, убедить «Таун» вложить в книгу по-настоящему приличную сумму?
— Можно. Она уже показала последнюю главу — по ее мнению, она наиболее выигрышная — шефу отдела авторских прав, или как там он называется, и шефу отдела книготорговли, и оба в один голос утверждают, что книгу ждет успех.
— О, как чудесно. Значит, интуиция меня не подвела. Я так рада, что Франни последовала моим советам. Я с самого начала была уверена, что
— Неправда.
— Что ты хочешь этим сказать? Разве не я договорилась с Франни, упросив ее ознакомиться с твоей рукописью?
— Да, я очень признателен тебе за это.
— И я первая поверила в тебя.
— А мне Франни сказала совершенно другое.
— И что же она тебе сказала?
— По ее словам, ты заявила, что моя книга — занудная, полная самолюбования и самодовольства белиберда, но ей следует сообщить мне об этом как можно деликатнее.
— Да она лжет. Я и слова не сказала про самодовольство и вообще ничего такого не говорила.
— А у меня создалось впечатление, что она говорит правду.
— Я только попросила ее, чтобы она, в случае, если ей книга не понравится, выразила свою точку зрения помягче. И сказала я это лишь потому, что люблю тебя.
— Знаю, знаю.
— Да я с самого начала предрекала твоей книге громадный успех среди читателей. И про то, что образ Ma-ризы у тебя получился одновременно и притягивающим, и отталкивающим, всегда говорила.
— Прекрасно, ну что ж, теперь мне пора идти, у меня на утро назначена встреча с Франни.
— Но ведь еще только девять. Выпей хоть кофе. У меня есть к нему кекс от Энтеманна. Я его мигом разогрею.
— Нет, спасибо. Она придет рано. Хочет поскорее засесть за редактирование вместе со мной.
— Ты взвоешь от необходимости все время находиться в ее обществе. Она же настоящая дылда, у нее огромная красная физиономия, и по комнате она расхаживает, словно невероятных размеров незаправленная постель. И потом, ведь мы договорились, что твою книгу буду редактировать я. Ты обещал мне оставить это за мной.
— Вовсе нет.
— Прошу тебя, Скотт, не вычеркивай меня так уж бесповоротно.
— Мне необходимо поторопиться. В метро начнется час пик. Ну, пока, я позвоню тебе в скором времени.
— Ты бросаешь меня. Я чувствую это.
— Послушай, мне надо спешить на встречу. Поговорим позже.
— Клянусь тебе, я слова дурного не сказала о твоей книге. Клянусь тебе.
Она готова бухнуться перед ним на колени, но полы в ее квартире голые, к тому же замусорены всякой мелочью и крошками. Вместо этого она одной рукой вцепляется в его свитер, а другой обвивает его шею и виснет на нем. Он отскакивает назад, с беспокойством поправляя прическу, и, выходя из комнаты, оглядывает себя в зеркале, висящем в прихожей.
— Как ты думаешь, этот свитер лучше носить с галстуком или просто расстегнуть ворот у рубашки?
—
— Я веду себя нечестно? — Его рука лежит на ручке двери.
— Я просто не могу поверить в это. ОСТАНОВИСЬ!
— Мне надо идти, — он чмокает ее в нос и уходит.
Вот как удивительно все переменилось. Я должна была танцевать от счастья в своей гостиной и распивать шампанское. По независящим от меня обстоятельствам у этой истории оказалась вполне логически обоснованная и справедливая концовка: Джой, пытавшаяся использовать Скотта так же, как до того использовала множество других людей, поменялась ролями со своей жертвой — на сей раз употребили ее, а затем выбросили, как ненужный хлам.
А я, чуть было не отдавшая ей на съедение и второго мужа, чудом избежала очередной глупости.
Хуже всего (лучше всего) было то, что теперь, после неудачной попытки одурачить Скотта и выкарабкаться с его помощью из создавшегося у нее трудного положения, Джой придется отнестись к себе‘трезво и осознать всю меру своей двуличности, распущенности и эгоистичности.
Теперь ей никто не поможет. Она в полном одиночестве. Справедливость восторжествовала: наконец-то она получила по заслугам. Но меня это почему-то не радует.
Почему я злюсь на Скотта почти так же, как она? За что презираю его я? За то, что написал книгу, полную ненависти к Маризе? За то, что пролез в фавориты к бедолаге Франни? Так что же не перестает мучить меня во всей этой истории?
Глава десятая
Мне всегда казалось, что гнев — это то, что помогает вам осознать, что вы представляете собой на самом деле, а страх — это то, что вас ограничивает.
Гнев поднимается откуда-то изнутри, затопляя все ваше существо, обостряя ощущение жизни.
Страх же отрицает существование. Он вас принижает и делает более контактным. И слава Богу, что это так. Если каждому предоставить свободу самовыражения, был бы такой хаос, что мы бы недалеко ушли от одноклеточных.
И все же гнев благороднее и предпочтительнее страха. Первый крик младенца исполнен ярости, в нем властное утверждение собственного «я», провозглашение, что новый, требовательный и важный человек родился на свет.
Ни одна мать в мире не может остаться равнодушной к этому первому крику ребенка, безоговорочно подтверждающему, что в ее жизнь вошло существо, о котором следует не только заботиться, но с которым придется и считаться.
Не знаю, когда сложилась у меня эта теория. Вероятно, после той истерики, которая случилась со мной в школе. (Дома у меня таких истерик никогда не было. Ярость была чем-то таким, чему в нашем гармоничном семействе не было места.)