Проходные дворы
Шрифт:
– Все бы отдала, чтобы получить его автограф.
В руках, унизанных неслабыми кольцами, она сжимала заветную книжку «Солнцем полна голова».
Жорж вспомнил, что когда-то переплывал под огнем Одер, таща за собой полузахлебнувшегося языка. И теперь он встал и пошел к сцене. Армейским разведчикам часто сопутствует удача – он наткнулся на администратора концерта, своего доброго знакомца по кафе «Националь», и попросил его помочь получить автограф.
– Нет вопросов, – ответил тот и отвел Жоржа за кулисы.
В те годы «звезд» еще не охраняли амбалы из никому
Монтан отдыхал в антракте, но встретил моего друга приветливо и с удовольствием подписал книжку.
Жорж вернулся к дамам и был, естественно, восторженно встречен. А через два дня в кафе «Националь» мне рассказали, что Tep-Ованесов давно дружит с самим Ивом Монтаном, тот принимает его в любое время и выполняет все его просьбы.
«Оттепель» заканчивалась, в газетах замелькали статьи: советский народ осуждает антипартийную группу Маленкова, Кагановича, Молотова и «примкнувшего к ним Шепилова».
Даже анекдот появился:
– Какая самая длинная фамилия в СССР?
– «Примкнувшийкнимшепилов».
А Юрий Карлович Олеша, выпив рюмку коньяка за нашим столиком в «Национале», прочитал веселое четверостишие:
Однажды, выпить захотев,Зашли в знакомый ресторан,Атос, Портос и Арамис,И к ним примкнувший д’Артаньян.Потом был Международный фестиваль молодежи и студентов. Самый веселый и красивый праздник, который мне пришлось увидеть в Москве.
Две недели город жил в праздничном угаре. Люди без всяких установок партийных и комсомольских организаций выходили на площади слушать джаз, петь, танцевать. Это, видимо, и испугало партийных лидеров, гайки начали закручивать сразу после окончания праздника.
Позже в Москве пройдет еще один фестиваль, но это будет четко организованное политическое мероприятие, скучное и неудачное.
Кстати, во время проведения Московского фестиваля в 1957 году в городе практически не было уголовных происшествий. Никто из гостей не пожаловался на то, что юркие щипачи обчистили карманы, домушники «слепили скок» в гостиничных номерах, а гопстопники в темных переулках поснимали с них фирменные шмотки. В чем был секрет этого, мне рассказал начальник МУРа, покойный Иван Васильевич Парфентьев.
Те, кто внимательно следит за процессами, происходящими в криминальном мире, могут объяснить, как он эволюционирует вместе с социальными и политическими изменениями в обществе.
Конец сталинского режима, амнистия 1953 года, пересмотр целого ряда уголовных дел, облегчение режима содержания в местах заключения не разрядили, а, наоборот, усложнили оперативную обстановку в стране. Как никогда, вырос в те годы авторитет уникального преступного сообщества «воров в законе».
В преддверии фестиваля партийные лидеры провели совещание с работниками милиции, где пообещали массовое изъятие партбилетов и снятие погон. Что оставалось делать сыщикам? Парфентьев с группой оперативников собрал на даче в Подмосковье московских «воров
Комиссар Парфентьев говорил всегда коротко и энергично, употребляя ненормативную лексику. Он разъяснил уркаганам сложное международное положение и пообещал, если они не угомонятся на время международного торжества, устроить им такое, что сталинское время они будут вспоминать как веселый детский новогодний утренник.
Уголовники в те годы свято блюли свои законы и дали слово просьбу сыщиков не только исполнить, но и со своей стороны приглядывать за залетными.
Правда, после фестиваля все пошло по-прежнему.
Никита Хрущев был человеком неожиданным. Запуск первого советского спутника был грандиозным успехом нашего ракетостроения. Новые боевые средства вполне могли донести ядерные головки в любую точку земного шара. Теперь мнение Запада утратило всякое значение. Яркой иллюстрацией отношения Хрущева к международному общественному мнению может послужить дело Пастернака.
Сознаюсь сразу: к своему стыду, я в те годы не читал ничего из того, что написал этот великий поэт. Да и где я мог это найти? В армейской библиотеке стояли поэтические сборники Константина Симонова (его, кстати, я очень любил в те годы), Николая Грибачева, Анатолия Сафронова… До армии я увлекался запрещенной поэзией Ивана Бунина, Николая Гумилева и полузапрещенного Сергея Есенина. Так что известие о Нобелевской премии и идеологической диверсии я принял на веру.
В ноябре меня вызвал главный редактор Миша Борисов и сказал:
– Поедешь в Театр киноактера, там собрание творцов. Будут осуждать Пастернака. Сделай хороший репортаж.
– Да я, Миша, должен сделать очерк о Школе милиции.
– Твоя школа никуда не убежит. Пастернак сегодня важнее.
Я вышел от главного и столкнулся в коридоре с нашим автором, молодым писателем Левой Кривенко.
– Ты что, завтра уезжаешь? – спросил он.
– Еду на собрание в Театр киноактера.
– Будешь писать о Пастернаке?
– Такое задание.
– А ты знаешь, что Константин Георгиевич Паустовский осуждает кампанию травли Бориса Леонидовича?
Паустовский был моим любимым писателем и непререкаемым нравственным авторитетом.
– Лева, у тебя есть стихи Пастернака?
– Конечно. А ты их не читал? – Он посмотрел на меня как на воскресшего мамонта. – Пошли, я тебе дам.
Всю дорогу до его дома, а жил он напротив редакции – на другой стороне бульвара, он сокрушался:
– Ты же любишь поэзию. Гумилева наизусть шпаришь… И не читал Пастернака…
Всю ночь я читал стихи и никак не мог понять, за что ополчились на такого прекрасного поэта.
На следующий день на судилище я увидел властителей дум, которые, брызгая слюной, обливали грязью своего талантливого коллегу. С тех пор я перестал читать книги многих наших авторов: я слишком хорошо помнил, что они говорили осенью 1958 года.
Материал я не написал и честно сказал об этом Борисову. Он отматерил меня, поставил в номер тассовку, а мне сказал:
– Мог бы имя себе сделать.