Прохоровское побоище. Штрафбат против эсэсовцев (сборник)
Шрифт:
– Цыпленок, туда!
Рядом с Блондином лежали убитые русские. Он испугался: «Они погибли при нашей контратаке или уже прорвались?»
– Автоматы, Цыпленок!
Конечно! Это самое важное! Буквально спотыкаешься об оружие и не видишь его. Он закинул свою винтовку СВТ за спину, схватил русский автомат, проверил дисковый магазин и довольно кивнул. Эрнст от сжатого кулака поднял большой палец, потом указательный. Когда поднялся средний, они вскочили и побежали в тыл.
Куно и Камбала лежали в самом дальнем левом разваленном доме. Они стреляли до тех пор, пока не кончились патроны. Тогда они стали бросать гранаты. Когда Камбала бросил последнюю, то сказал:
– Все, Куно, бежим назад!
Они одновременно выскочили из укрытия и по открытой местности побежали к следующему дому. Куно увидел русских первым. В карманах брюк у него были еще две гранаты – неприкосновенный запас. Он выхватил одну и бросил в группу русских, прыгнул вправо, к стене следующего дома, и позвал:
– Ты где, Камбала?
Между двух разрушенных хат Камбала вел свой первый и последний ближний бой. Один русский покачивался, раненный в бок. Другой громко закричал, когда приклад ударил его в лицо! Потом другие набросились на Камбалу. Куно зажмурил глаза. Когда он их открыл снова, то увидел нескольких русских, добивающих лежавшего на земле Камбалу. И он услышал его крики. Он достал последнюю гранату, выдернул чеку, подождал и бросил. Это был его лучший бросок, и он улыбнулся, когда она разорвалась, улыбнулся и упустил свой шанс, единственный, остававшийся у него. При взрыве он должен был бежать, должен, но не мог. Он должен был увидеть взрыв, видеть, как один из них схватился за живот и упал на колени, как другой прижал руки к лицу и как сумасшедший забегал кругами, крича при этом, как ребенок, как он свалится на другого, пытавшегося ползти, но в результате головой уткнувшегося в землю. Когда Куно, наконец, вскочил и захотел добежать до следующей стены, позади него раздалась очередь. Он почувствовал сильные удары в спину и уставился стекленеющими глазами в серую потрескавшуюся стену, надвигавшуюся на него. Очередь швырнула его на камни. Его широко растопыренные пальцы заскользили по швам кладки. Пули били его, пригвождая к стене, как распятого. Когда первые русские гвардейские стрелки перебегали через короткое пространство между руинами, он медленно сползал, перекатился на спину, широко раскинув руки, рот его растянулся в улыбке, как будто он был доволен.
Двое русских пробежали мимо, не обратив внимания на убитого. Третий на мгновение остановился и короткой очередью сбил улыбку с мертвого лица. Но мгновение было долгим. Очередью его развернуло вокруг собственной оси. Он свалился на Куно и накрыл своей грудью простреленное лицо.– Покури, Цыпленок, это успокаивает.
Он сидел на корточках, привалившись боком к стене, лицо – между рук, глаза тупо устремлены в землю. Вытоптанная трава, мелкие камушки, комок земли… Эрнст, взявшись за стальной шлем, повернул его голову к себе, вставил прикуренную сигарету ему в губы, потом медленно поднялся, чтобы осмотреться вокруг укрытия. Блондин механически затянулся. Медленно он начал возвращаться к действительности. Он закашлялся от едкого табачного дыма, посмотрел вверх, медленно поднялся и встал рядом с мюнхенцем.
– Ну что, вернулся?
Блондин медленно кивнул, повернул голову, кивнул снова, когда его взгляд узнал укрытие. Это была извилистая траншея, глубиной не в полный рост человека,
– Возьми ящики, Цыпленок. Высыпи патроны. Эти штуки хороши для упора в окопе.
Молча Блондин подполз к убитому. Когда подтаскивал ящики к окопу, сказал:
– Штурмман, кажется – из третьего взвода.
Эрнст не ответил. Он тщательно установил ящики, для маскировки использовал обломанные ветки.
– Отличный окоп, – улыбнулся он Блондину. – И отличный сектор обстрела.
– А где остальные?
– Или на холме, или внизу, в балке.
– А кто еще остался?
– Не знаю. В любом случае мы двое.
Их прервал лязг танковых гусениц. «Тигр»!
Эрнст махнул рукой. Танк дернулся, проехал в нескольких метрах мимо их окопа, мотор взревел, потом еще раз, и стальная коробка остановилась. Вдруг у улыбавшегося Эрнста вытянулось лицо:
– Ты дурак. Вот идиот!
«Тигр» стал медленно крутить пушкой, как слон хоботом, когда не понимает, что ему дальше делать. Эрнст сдвинул каску на затылок и вытер пот со лба.
– Проезжай, придурок! – закричал он. – Езжай дальше! Проезжай!
Он кинул комком земли в борт танка. Наконец, он сдался, снова сел на корточки, в бешенстве швырнул свой стальной шлем на землю, а заметив непонимающее лицо Блондина, злобно крикнул ему:
– У тебя такой же дурацкий взгляд, как и у этой идиотской стальной коробки! Понял? Когда начнется, кроме заупокойной над нашим крестом, нам ничего не светит!
Он вскочил снова и закричал:
– Бараны! Идиоты! Я сейчас вам по заднице накостыляю!
– При весе?
– Что?
– При весе! – крикнул ему в ответ Блондин. – При таком весе ты себе только ноги вывихнешь.
– Ерунда, он услышал! Видишь – поехал!
Они легли на бруствер. «Тигр» проехал десять-двадцать метров, остановился, слегка повернулся. Застыл. Эрнст хотел что-то сказать, но тут выстрелила танковая пушка. Лежа рядом, они напряженно смотрели поверх ящиков из-под пулеметных лент. Впереди поднималось грибовидное облако дыма.
– Уже кого-то подбили! – улыбнулся Эрнст.
Блондин хотел ответить, но свалился назад и уткнул лицо в траву. Рядом с их укрытием взрывом высоко швырнуло землю. Эрнст продолжал как ни в чем не бывало наблюдать дальше. Блондин снова, чертыхаясь, полез вверх, твердо решив досмотреть представление до конца, даже если польет дождь из дерьма. Поскольку разговаривать из-за грохота было нельзя, они то и дело поворачивали друг к другу головы, подмигивали, морщили носы, лбы, улыбались, открывали от неожиданности рты, с пониманием кивали головой, как будто говоря: «Так ему и надо. Где следующий? Внимание, слева появились еще Т-34! Черт! Промазал! Отлично! Прямое попадание!» Эрнст хлопал своему другу ладонью по каске и улыбался как в кино. Только все кадры были сильно приправлены черно-коричневым соусом, запахом гари, а вместо музыкального сопровождения слышался постоянный треск и грохот, лязг гусениц и рев моторов. Час, два, три. Как долго продолжался этот ад? Подъехали новые «Тигры». Земля дрожала. Блондин зажал уши обоими указательными пальцами, а Эрнст показывал вперед, туда, где в дыму и пыли исчез его друг-танкист «дурак», «придурок» и «идиот». Эрнст махнул ему вслед рукой, довольно улыбнулся, сполз в укрытие, расстегнул сухарную сумку, пошарил в ней, нашел и протянул Блондину кусок хлеба. Тот кивнул и вытянулся, желая дальше наблюдать за происходящим поверх бруствера. Левая рука с поднятой вверх ладонью тянулась, пока не почувствовала корку. Оба с трудом жевали черствый хлеб. Один сидел в окопе, другой лежал на откосе бруствера. Один уже насытился тем, что происходило за укрытием, танковое сражение его уже не интересовало, потому что за пылью и дымом уже не было ничего видно. Другой пытался сопровождать взглядом шедшие вперед «Тигры», стараясь при этом не уронить ни крошки. Правой рукой он подносил ко рту хлеб, а левую ладонь держал под ней. Когда он проглотил последний кусок, то на минуту перестал жевать. Два «Тигра» дымились. Третий превратился в кучу металлолома. Несколько человек бежали через клубы дыма. Блондин хотел сказать об этом Эрнсту, но не стал, так как различил на них форму немецких танкистов. Он слизал крошки хлеба с ладони и снова услышал, как огонь танковых пушек снова приблизился. Увидел разрывы снарядов далеко впереди между последними «Тиграми», тщетно пытаясь разглядеть русские танки. Ничего не было видно.
– Видишь что-нибудь?
– Только наших.
Бой уже не гремел в непосредственной близости. Они снова слышали друг друга.
– Они стреляют лучше.
– Наши?
– Да.
– А откуда ты это знаешь?
– Да вон по тому нашему придурку там, впереди.
– По тому, которому ты хотел отвесить пинка?
– По нему самому. По нему промазали пять раз.
– Ты что, считал?
– Считал. Пять выстрелов – пять промахов. Наши так плохо не стреляют. Понял? Значит, наши стреляют лучше.
– У наших и калибр побольше.
– Зато русские быстрее.
– Но вон тот, слева от нас, ты сейчас его опять видишь. Ему попали в бок, гусеница отлетела.
– «Выстрел на родину», – улыбнулся Эрнст. – Ему повезло.
– Ты думаешь, ему посчастливилось?
– А что еще, Цыпленок? Такое попадание повредило танк, да так, что он не взлетел на воздух. Это – «выстрел на родину». Идеальный! Они вылезли, смотались и будут ждать нового танка. А пока его не получат или пока не отбуксируют и не отремонтируют новый, они будут бить балду.
– И почему ты не записался в танковый полк?
– Во-первых, у меня рост великоват. Во-вторых, я не выношу долгого сидения, и, в-третьих, мне не по нраву вонь.
– Ну эту ведь ты переносишь? – Пахло нефтяной гарью.
– Это еще ничего, в этом пока никто не сгорел.
Гром пушек перед ними начал стихать. Но левее еще гремело как на кегельбане. Дым и пыль перед их укрытием поднимались, словно занавес.
– Тигры останутся стоять, Эрнст. Видишь дымы от подбитых иванов? Выглядит так, как будто это огромный лагерь пимпфов во время слета гау.
– Ну и сравнения у тебя. – Эрнст покачал головой. – Лагерные костры пимпфов! Черт, Цыпленок, почему всегда тебе приходит в голову такая глупость. Хорошо, что нашим удалось этого добиться. Перебили пару дюжин.
– Больше, Эрнст! Спорим?
– Спорить? На что? У тебя же ничего нет, даже сигарет.
– Нет, есть! – рассмеялся Блондин и прикурил две сигареты, не спуская глаз с «Тигров». – Здесь, Эрнст. Но почему они не пробиваются дальше?
И, когда не последовало ответа, он продолжил:
– Они просто стоят повсюду на местности, как будто не знают, что будет дальше.
– А мы знаем?
– Осторожно, Цыпленок!
Взрыв заставил их вздрогнуть. Эрнст разочарованно поправил стальной шлем. Он воткнул окурок в землю, проворчав:
– Вот свиньи, ни минуты отдохнуть не дают!
Медленно, как будто против своей воли, он приподнялся и посмотрел поверх ящиков из-под пулеметных лент. После долгого и внимательного осмотра местности он постучал Блондина по стальному шлему:
– Ханс там, внизу, в балке. Думаю, что я его видел.
Вдруг огонь из танковых пушек разыгрался с новой силой.
Они посмотрели друг на друга, закинули карабины за спину, надвинули каски поглубже на лицо, большой палец на кулаке Эрнста поднялся вверх, затем – указательный, безымянный – они побежали. На бегу Блондин увидел подъезжающие штурмовые орудия. Он выругался про себя из-за того, что они не использовали паузу в огне: «Если бы мы парой минут раньше увидели наше подразделение, это была бы прогулка. Если бы! Вот дерьмо! Это вечное если!» Ложись! Разорвались снаряды. Это из танковых пушек. Их совсем не слышно на подлете. А когда взрываются, падать уже поздно. Нет смысла залегать через каждые пять метров. Надо просто перебежать это место. Эрнст бежит в десяти-пятнадцати метрах перед ним, слегка пригнувшись – а все остальное – перестраховка. Эрнст оценил это расстояние в сто метров. Насколько длинными могут оказаться эти паршивые сто метров! Кругом гремело и свистело. «Боже мой! Дай мне пробежать эти паршивые сто метров!» Еще семьдесят. Дальше, быстрее, проклятые ноги в проклятых сапогах едва двигаются! Быстрее! Еще пятьдесят метров. Половина. Давай! К финишу, как раньше на спортплощадке. Но это не стадион и не гаревая дорожка, и на финише не стоит судья, а для победителя нет дубового венка и медали на геройскую грудь. Вместо них – каски и балка! Он спрыгнул в укрытие, скользя, перевернулся на бок, хотел выругаться, но ему не хватало воздуха.
Так и остался на некоторое время лежать в том же положении там, где упал.
– Мы бы стали неплохими спринтерами! Внимание!
Блондин сел повыше, закивал обессиленно головой, с закрытыми глазами: «Вот и хорошо, уже лучше, Эрнст…» Он устало открыл глаза и посмотрел вокруг. Эрнст, обливаясь потом, улыбался. В правой руке у него была фляга, а левую он сунул за борт маскировочной куртки.
– По глотку, потом – выкурим по сигаретке. Ханс считает, что иван на подходе и сейчас опять начнется.
Они выпили и покурили. Блондин держал сигарету между большим и средним пальцами. Сквозь дым он поглядывал направо. Длинный овраг был почти как противотанковый ров, в два этажа, переходящих один в другой. Стены – глинистые и каменистые, поросшие осотом и кустарником. Заканчивался овраг кустарником, похожим на изгородь.
Блондин медленно перевел взгляд налево. Там балка была неглубокой и не такой длинной, дно ее было усеяно воронками. В балке стояли четыре ручных и два станковых пулемета. Солдаты снаряжали ленты и магазины. Кто-то раздавал винтовочные гранаты. Низкий кустарник в правом конце оврага зашевелился. Блондин видел, как из ветвей высунулся ствол противотанковой пушки. Он затушил окурок.
– Что с тобой? – Блондин только сейчас увидел белую повязку на запястье левой руки, которую его друг держал под курткой. – Что с рукой?
– Осколок! Рассек тыльную сторону руки. Ничего особенного.
Но Блондин захотел посмотреть на руку. Повязка была в крови, но сухая.
– Пальцами шевелить можешь?
– Для стрельбы – достаточно.
– Как стемнеет, иди в тыл, на перевязочный пункт.
– Там – бедные свиньи. – Мюнхенец с сомнением поднял плечи: – Хотят в тыл… Но под огнем?
В самом глубоком месте балки в воронках сидели два гренадера в повязках на головах. Один из них подносил сигарету ко рту шарфюрера, лежавшего в стороне. Брюки у него были разрезаны от бедра до колена. Повязка во многих местах пропиталась кровью. Четвертый, унтерштурмфюрер, сидел прямо, прислонившись спиной к земляной стене, свесив голову на грудь. Волосы короткие, слипшиеся от пота. Стального шлема нет. Пятнистый брезент закрывает нижнюю часть туловища и ноги до голенищ сапог. Ноги слегка подвернуты в сторону. Рядом с ним лежали двое мертвых. Брезент прикрывал верхнюю часть их тел и лица.
– Мы застряли, – проворчал Ханс, подсев к Эрнсту и Блондину. – На другой стороне очень много танков. Местность тоже плохая, не годится для наших «Тигров». Нет возможности использовать дальнобойные пушки. Слишком короткие дистанции.
– А где танки Сухопутных войск, которые должны были бить ивана во фланг?
– Где-то, – Ханс разочарованно отмахнулся. – Наши «Тигры» расхлебали дерьмо, хотя при этом многих подбили, а у остальных кончились снаряды, осталась еще пара штурмовых орудий, которые как раз выезжают на передовую, и мы.
– Отлично, – пробормотал Эрнст. – А какие армейские дивизии мчатся к нам и до сих пор не доехали?
– Не знаю, Эрнст.
– А что знаешь?
– Что мы удержимся.
– Три полудивизии против целой свежей танковой армии?
– Как раз нам по горло, – попытался улыбнуться Ханс. Его улыбка вышла неубедительной. – Если нам это не удастся, то все наступление будет провалено. Это точно.
– Ясно. А если мы удержимся, – продолжил Блондин, – то провалимся сами.
– И очень даже просто, Цыпленок. Это чисто вопрос стратегии.
– А что ты называешь стратегией, Эрнст?
Тот улыбнулся Длинному:
– То, что у нас осталось парой дразнилок больше, чем у ивана. Кто тогда должен войти в Курск?
Ханс покачал головой, распечатал пачку «Юно» и предложил закурить:
– Сначала наступление с трехмесячным опозданием. Потом – позиции с дотами и резервы. А теперь – даже новая армия! Просто у ивана слишком много всего.
– А нас слишком мало.
– Только потерь достаточно.
– Что с рукой, Эрнст? Пальцы выглядят не очень хорошо. Вечером пойдешь в тыл, заберешь с собой раненых. Ясно?
Эрнст улыбнулся:
– Да, надо так надо. Но до этого еще пара часов.
Снова загремели танковые пушки. Ханс кивнул обоим и поспешил наверх. Эрнст затушил сигарету и встал.
– Держи позицию, Цыпленок. Если что случится, сразу говори. Ну, счастливо.
Он спустился на дно балки, сел, положил карабин рядом, повернул к себе сухарную сумку и начал перекусывать. Блондин следил за ним и улыбался: «Пока у него есть аппетит, ему не так плохо». Его взгляд скользнул по раненым. Двое с перевязанными головами сидели, прислонившись друг к другу. Унтершарфюрер лежал тихо. Унтерштурмфюрер крутил головой, размахивал руками, открывал рот. Он кричал. Но из-за канонады ничего не было слышно.
Когда Блондин выглянул из-за края балки, то испугался. Жирный черный дым, фонтаны земли, стреляющие и горящие танки. Его глаза прижмуривались от ярких вспышек, сверкавших сквозь дым и пыль. «Русские! Т-34! Как они близко! Они просто прорвались. Что не успели подбить «Тигры», проехало дальше! Ни на что не обращая внимание! Как самоубийцы!» Рядом с ним грохнуло, и он спрятал голову. Не услышав разрыва, он понял: это противотанковая пушка справа в конце балки. При втором выстреле он улыбнулся. При третьем он от удивления забыл закрыть рот. Там стреляет не одна пушка. Там их целый взвод! Что не добили «Тигры», приканчивают противотанковые пушки, вряд ли заметные для русских: все, что появляется у них перед стволами из всполохов нефти, дыма и пыли. Там все гремит, рвется и разлетается на куски. Все, что разыгрывалось перед его глазами, было адом, танковым сражением, бойней в полном смысле этого слова.
Невыносимо воняло. Было очень жарко. Солнце поблекло, его лучи с трудом пробивались сквозь дым и пыль.
Блондин замер, глядя на это неистовство. Он ничего не чувствовал, ни о чем не думал, не испытывал ни страха, ни радости, ни отчаяния. В голове лишь проскальзывали обрывки мыслей: «Так будет, когда наступит конец света. Именно так, когда пламя обрушится с небес и земля исчезнет в огне и дыму. Где это я слышал? Или читал? Кто это сказал? Библия! Прохоровка и Библия! И настанет день. Настанет? А это не он ли? Ведь земля уже дрожит, горит и дымится. Она ведь изрыгает уже камни, пыль, кусты и деревья. Разве не разлетается все с грохотом и треском? Это все еще война?» Сотни стальных чудищ мчатся друг на друга, словно древние ящеры. Сотни стальных коробок едут друг на друга, скрежеща гусеницами, стреляют, разлетаются на куски, взрываются без вариантов, без тактических ходов, одержимо, ожесточенно, подчиняясь лишь одной мысли: или я его прикончу, или он меня. Отправлю в ад этого или другого. Когда один танк разлетается на части, когда второй вздрагивает от удара и останавливается в искрах, языках пламени и клубах дыма, вперед выезжает следующий, следующий и следующий, пока они не превращаются в кучу дымящихся обломков. Немецкие танкисты сознают, что они лучше: лучше водят, стреляют и попадают. Русские – в отчаянном упрямом порыве, чтобы преодолеть превосходство массой, ожесточенно, фанатично, с ненавистью дерутся до последнего выстрела и, даже загоревшись, продолжают ехать с очевидным намерением таранить врага, взлететь на воздух вместе с «Тигром»! Почти ни один танк не стреляет с места. Они едут, поворачивают, пытаются сманеврировать на узком участке местности, получить противника перед пушкой, отправляют одного к черту, чтобы через несколько мгновений самим взлететь на воздух. Действенную помощь «Тиграм» оказывают противотанковые пушки из балки, в то время как русские танки видят только своих противников и бьют только по «Тиграм», артиллеристы противотанковой пушки отправляют в цель каждый снаряд.
Блондин смотрел, и вдруг ему в голову пришла мелодия: «И если целый мир развалится, то мы не испугаемся». Он ударил кулаком по земле, положил голову, чтобы больше ничего не видеть, и стал кричать: «Дерьмо, дерьмо!..»
Это нечеловеческое взаимоуничтожение позднее в исторических книгах получит дату, количественные измерения и описание. Блондин повернул голову и снова посмотрел на позицию противотанковых пушек. «Идеальная, – подумал он, – стволы – почти на уровне земли и укрыты густым кустарником. Так как балка в этом месте неглубокая, артиллеристы по переду срезали откос и отбросили землю в кустарник. А потом поставили четыре орудия на позицию. Закопаны так, как русские танки в первый день наступления. Ну и нервы у этих артиллеристов! Стреляют, как на полигоне: спокойно, сосредоточенно…» Тут раздался взрыв, и прямо перед огневой позицией взлетела земля. Блондин притянул верхнюю губу. Справа приближались три Т-34, обстреливая противотанковые пушки. «Черт возьми! Сейчас они поимеют канониров в задницу!» Блондин испугался, когда позади него раздался резкий, разрывающий уши пушечный выстрел. Повернувшись, он сполз немного вниз по склону балки, поднял голову и увидел «Тигр». Его пушка снова выплюнула пламя. Блондин тут же повернулся и посмотрел за верхнюю кромку своего укрытия на русские танки. Первый повесил пушку. Второй поворачивал башню в поиске новой цели. Бах! Башня поднялась, словно сорванная невидимой рукой, отлетела назад и упала набок. Третий танк дал задний ход. Он хотел отвернуть. Он дернулся, но башня осталась на месте и больше не вращалась. Снова раздался резкий звук. Танк опять вздрогнул, пошел серый дым, мотор взревел, и вдруг вспышка пламени рванула вверх крышки люков.
Блондин смотрел, замерев. Три попадания за пару моментов! Три Т-34 за несколько секунд! Он пошарил под курткой в поисках сигарет. После первых затяжек он немного успокоился и как зачарованный стал смотреть на картину ада. Перед ним были танки, дым и пыль. Справа от него – едущие, стреляющие, дымящие и горящие стальные гробы. Слева смотреть было не на что, а позади него – «Тигр», но уже не один. К нему медленно присоединился другой.
«Дерьмо, – проворчал он, – проклятое дерьмо эта свинская война. А я сижу буквально посреди этого дерьма. Зритель и слушатель». И вдруг он перестал чувствовать себя солдатом «ЛАГа», одетым в маскировочную куртку, стальной шлем, держащим в руках винтовку. Он превратился в безучастного наблюдателя, нейтрального свидетеля, корреспондента из Гонолулу. И в этот момент сражения под Прохоровкой он принял решение: «Как только я выберусь из этого дерьма, запишу события каждого дня и каждого часа, каждой минуты и каждого мгновения этого убийственного сумасшествия. Нет, не как писатель для неверящего читательского сообщества, а для себя. Это будет дневник коротких и длинных дней битвы под Курском с приземленной точки зрения солдата. Если, даст Бог, после войны я смогу вести нормальную жизнь, этот дневник станет для моих сыновей и внуков большим, чем краткое, сухое сообщение в исторической книге. Они должны будут, по крайней мере, узнать, что видел обершарфюрер-танкист с Рыцарским крестом, который стоит в балке, смеясь как сумасшедший и одновременно вытирая слезы с закопченного лица. Что пережил роттенфюрер, который лежит перед ним в обгоревшей форме и с прожженным нефтью мясом, с обугленной головой, без бровей и ресниц, с безгубым ртом на сгоревшем лице, прежде чем его командир, вытащивший его из подбитого танка, затушил горящую одежду собственным телом и, почти сошедший с ума от боли, дотащил до балки, чтобы там понять, что все это было напрасно. И это только двое! Другие даже до балки не добираются. Лежат там, наверху. Их разрывает в их стальных гробах, они сгорают в них, кричат раненые между крутящимися и стреляющими танками, расставаясь с душой, покидающей тела, и никто их не слышит. И никто не может им помочь. Или они тщетно пытаются найти укрытие, обезумев от страха. Их давят гусеницы, разрывают снаряды, давят обломки железа».
Один экипаж целым выбрался из своей разбитой снарядами духовки, до того как она взорвалась. Танкисты бежали сквозь взрывы, град камней, по горящей нефти, под пулеметными очередями, бившими в стальные борта без направления, потеряв всякие ориентиры. Они пытались найти где-нибудь укрытие в этом сумасшествии, искали путь между взрывами и пожарами. Их накрыло взрывом, двое споткнулись и упали, двое бежали дальше, пытаясь вырваться из грохота и скрежета и спрятаться от осколков.
На другом танке радист попытался вытащить наводчика с его места. Он тащил, задыхаясь, просунув руки под мышки друга и сцепив их замком у него на груди. Голова била затылком ему в лицо. Он тащил, а пронзительные крики раненого резали его как бритва. Когда он увидел разбитые в кровавую кашу ноги, и сам закричал от ужаса, но продолжал тащить, а кровавая каша продолжала тянуться вверх и обрываться. Он ударился затылком о броню, закашлялся от едкого густого дыма, увидел плечи механика-водителя, с которых была сорвана голова, раздавленные и размазанные по стальным обломкам остатки тела командира. Он вытащил раненого из погнутого сплющенного металлолома, дотянул его до щитка гусеницы, вскочив, вскрикнул, согнулся, попытался ползти, хотел найти горящим взглядом своего безногого приятеля на танке – два метра отделяли их – две вечности.
Метрах в пятнадцати от балки подбили «Тигр». Пушка отказала и повисла. Экипаж вылез. Из башни один выскочил, словно прыгун-фигурист. Остальные тащились, спотыкались, зацеплялись, падали с корпуса танка, словно дохлые мухи. Их окутало клубом пыли от взрыва. Лишь один появился из осыпающейся земли, сделал, качаясь, несколько шагов, упал и остался лежать. Гренадеры в балке между взрывами слышали его крики.
Блондин прижал голову: «Черт возьми, мы сидим в нашем укрытии, как у Христа за пазухой, в полной безопасности или почти в полной. Потому что даже прямое попадание не причинит особого вреда. Слишком далеко друг от друга мы лежим. Наше укрытие хорошее, только раненые и Эрнст, сидящий рядом с теми двумя, у которых повязки на головах, и уничтожающий сигареты одну за одной, образуют группу. Если попадет в них, то прикончит сразу пятерых? Унтершарфюрер лежит тихо, а унтерштурмфюрер с вывернутыми, прикрытыми брезентом ногами перестал кричать и болтать головой. Пятерых? Нет, только троих. Мы смотрим из укрытия на битву, как на недельное кинообозрение, а там они подыхают».
Один штурман снял снаряжение, выскочил за край балки и побежал туда, откуда доносились крики. Когда он не вернулся, Пауль расстегнул ремень. Ханс схватил его за куртку и оттащил назад:
– Одного достаточно.
Крики становились тише и тише.Блондин выругался, уткнувшись в сухую, пахнущую гнилью и горящей нефтью землю, зажмурил глаза, снова открыл, посмотрел поверх укрытия. Первые Т-34 стали пугающе заметны. Он понял: «Иван почти прорвал противотанковый рубеж, сейчас он снесет его и двинется дальше!» Когда он захотел отползти назад, противотанковые пушки снова открыли частую стрельбу. Он выпрямился и снова посмотрел поверх кромки. Несколько «Тигров» стояли полукругом слева от балки, словно стадо взбесившихся слонов, вытянув свои хоботы. Кулак сосредоточенной силы. Стальная стена, извергающая огонь. Один из них слегка дымился, но продолжал стрелять. У другого был пробит бок и разбиты катки и гусеница, но он тоже продолжал стрелять. По сторонам от этого последнего рубежа подползали другие танки – плоские и незаметные. Блондин улыбнулся: «Штурмовые орудия! Это штурмовые орудия, которые мы видели до этого далеко в тылу. Они подошли как раз вовремя, когда иван подумал, что уже прорвался». За несколько секунд Т-34 испустили грибовидные облака дыма. Резкий грохот противотанковых пушек и глухие удары штурмовых орудий были музыкой для его ушей.
– Вот у них ничего и не получилось.
Блондин не заметил, как Эрнст залег рядом с ним. Он улыбнулся мюнхенцу, а тот показал ему кулак с поднятым вверх большим пальцем.
– А мы смогли, Эрнст.
Тот попытался улыбнуться. Залитое потом лицо под стальным шлемом было бледным. Перевязанная рука лежала на земле. Бинты были грязными. Пальцы распухли и были зеленовато-синими. Блондин посмотрел на руку, как будто она была его собственной. Он подумал, что надо сказать мюнхенцу.
– Еще немного, и начнет вечереть.
Он перекосил лицо и стиснул зубы.
– Болит?
– Тянет до самых мозгов.
– «Выстрел на родину», Эрнст. Ты же всегда хотел такой. И кривишь лицо, как перед прокисшим молоком.
– Надо еще быть осторожным, чтобы еще доехать.
– Почему?
– Потому что позади такой же обстрел, как и на передовой.
– Для тебя это пустяки. У тебя все получится. – Блондин снова посмотрел на руку. – Правой!
– Да. Но что будет с тобой? Если меня не будет, затянет тебя под колеса. Это так же точно, как «аминь» в церкви.
Блондин хотел ответить. Вдруг он снова почувствовал проклятое тянущее чувство в желудке, чувство неопределенности, скрытый страх. Его пробил пот, холодный пот. Хотя он вспотел, на этот раз он знал причину, знал, почему тянущее чувство в желудке лишило его дара речи. Его правая рука поползла вверх. Осторожно, почти нежно она легла на руку друга, покрытую запекшейся кровью. Молчаливый, трогательный беспомощный жест. Они молчали, ничего не делали, их закрытые глаза были направлены туда, где продолжалась сумасшедшая бойня. И им не надо было ничего говорить, ничего делать и даже смотреть – они поняли друг друга.Танковое сражение под Прохоровкой бушевало целый день. И вечер был таким же, как день, а ночь – такой же, как вечер. Горящие танки освещали местность призрачным колеблющимся светом. Остовы танков стояли близко друг к другу, в некоторых местах – кучами, так же, как погибшие гвардейцы и гренадеры, так как в танковое побоище русские загнали и свою пехоту. Они шли под прикрытием своих танков, висели, как обычно, на броне, и, как обычно, их скашивали оттуда очереди немецких пулеметов. По упавшим проезжали шедшие сзади Т-34, а когда в них попадал снаряд, гвардейские стрелки разлетались в стороны. Часто они потом суетились, словно пчелы вокруг лежащего жука-носорога. Блондин взял пример с артиллеристов. Он стрелял спокойно и точно. С каждым его взглядом в прицел и отдачей приклада он освобождался от тянущего ощущения в желудке и страха перед неопределенностью в своей душе. Эрнст помогал ему и считал попадания. И снова было похоже на противотанковую пушку, которой восхищался Блондин, потому что она стреляла как на стрельбище и каждый раз попадала.
Командир роты погиб ранним вечером или, как уточнил Эрнст, в начале сумерек. Их командир взвода погиб перед ужином. Ханс принял командование взводом, парой оставшихся горемык. Через этот ад Дори три раза подвозил боеприпасы и три раза невредимым возвращался назад. Четвертую поездку предпринял техник. До передовой он не доехал и назад не вернулся. Тогда Дори взял новый мотоцикл, нагрузил полную коляску боеприпасами и порулил на передовую. Перед самой балкой он увернулся от двух непрестанно стрелявших «Тигров», подбивших перед самым носом у гренадеров пять Т-34. Шестой случайно успел выстрелить. Дори вышибло с сиденья, и он, удивленный, но невредимый, приземлился в кустах. Оттуда, чертыхаясь и обливаясь потом, он пробрался к балке. Вздохнув, посмотрел на озабоченное лицо Эрнста и стрельнул сигарету.
– Что, теперь заделался партерным акробатом?
Дори осмотрелся:
– Где здесь передовая, а где тыл?
Эрнст улыбнулся:
– Там, где стреляют, – там передовая, где не стреляют – там тыл.
– А где не стреляют? – спросил Дори.Вечер был удушающе жарким. Русские уже не атаковали широким фронтом, а пытались прорваться на узких участках группами Т-34. За ними ехали бронемашины с гвардейскими стрелками. Артиллерия молчала и с той, и с другой стороны. Артиллеристы не могли определить, куда стрелять, так как все перемешалось. Авиация тоже держала долгую паузу. Поле боя было покрыто дымом, пылью и пожарами. Оставались только маршруты выдвижения резервов. По ним еще работали немецкие бомбардировщики. Русским не надо было и подниматься, потому что у немцев резервов не было.
Рядом с балкой было относительно тихо, если не считать взрывающихся в подбитых танках боекомплектов и небольших дуэлей между группами из двух-трех русских танков, пытающихся проводить отвлекающие маневры, двумя «Тиграми» и противотанковыми пушками. При этом русские всегда оставались в проигрыше, так как видимость из-за многочисленных пожаров была хорошей, и передвижение между многочисленными остовами танков легко и быстро можно было заметить. Через пару минут к танковому кладбищу добавилось три или четыре остова.
Блондин тщательно вычистил винтовку и осторожно протер оптический прицел. Эрнст и Дори сидели в нескольких метрах рядом и беседовали. При этом Дори был ведущим в разговоре и курившим больше сигарет. Пауль и Йонг колдовали над своим разобранным пулеметом, Пимпф и Шалопай снаряжали ленты. Ханс в сотый раз оценил огневые позиции пулеметов, постоянно бегая кругами, как собака, не находящая себе места.
Довольный, Блондин отложил в сторону свою винтовку, прикурил окурок сигареты и откинулся назад. «Странно все это, – он попытался пустить колечки дыма, – в голове – никаких мыслей, ни дурацких, ни разумных. Ничего. И тянущее чувство в желудке прошло. Что со мной случилось?» Он загасил окурок. «Чувствую себя опустошенным. Выжатым, словно мокрая тряпка». Он вытер пот со лба, перевернулся на грудь, закрыл глаза и забыл притянуть губу к носу.День одиннадцатый 12 июля 1943 года
Вскоре после полуночи убили Йонга. Ирония обстоятельств. Совершенно бессмысленно. Дурацкий случай. Именно в самый спокойный момент сражения под Прохоровкой. Когда можно было отметить относительно спокойное время между атаками, передышку на фронте. Именно тогда это и случилось. Судьба иногда выкидывает редкие фортели. Каждый об этом знает, знал и Йонг. Но в тот момент никто об этом не думал, и Йонг – тоже.
Пулемет был установлен на бруствере. Пауль и Йонг сидели позади него в балке, курили и тихо разговаривали с Шалопаем. Пимпф спал. Они услышали свист тяжелого снаряда, но не пошевелились. Он разорвался перед их укрытием и опрокинул пулемет. Йонг чертыхнулся, отложил сигарету, как бы нехотя поднялся, чтобы забрать пулемет. Второй снаряд лег далеко справа. Йонг отпустил рукоятку пулемета, а его каска стукнула по прикладу. Пауль крикнул:
– Назад!
Когда Йонг не ответил, он пополз вверх, тряхнул его – ответа не было.
– Йонг! Йонг?
Он потащил своего друга назад, крича:
– Йонг! Йонга убило!
Эрнст удержал Блондина, попытавшегося достать перевязочные пакеты из кармана маскировочной куртки. Он только молча покачал головой, увидев осколочное ранение, протянувшееся через ухо в заднюю часть головы. Пауль сел рядом с убитым, обхватив голову обеими руками. Он ничего не говорил, ничего не делал, ни на что не реагировал, просто тупо смотрел перед собой.
Когда танки опять открыли огонь, он взвалил убитого на спину и понес его в самое глубокое место балки.
– Пауль! Останься здесь! – позвал его Ханс.
В свете огня горящих танков, под грохот пушек, свист и разрывы снарядов, в дыму и пыли Пауль начал рыть могилу для своего друга.
«Он сошел с ума, – подумал Блондин, – совсем рехнулся!» Он смотрел, как Пауль рыл землю, не обращая ни на что внимание. «Черт возьми, он действительно копает могилу, настоящую могилу во время танкового боя под Прохоровкой! Это ли не безумие?» Безумие? А может быть, наоборот? Разве это не нормально, что человек хочет похоронить своего друга, как если бы это было на родине, на кладбище? Нет только надгробной речи и салюта. Но тут больше, чем ружейный салют! Танки непрерывно стреляют салют! Безумие? Нормально? Что здесь такого? Убийственное уничтожение. Вонючая, чадящая ночь. Грохот артиллерии! Мрачно-красивая подсветка сцены! Копающий Пауль.
Он видел, как Пауль осторожно положил своего друга в могилу и так же тщательно и спокойно, почти торжественно стал его засыпать. Лопата за лопатой, не обращая внимание на разрывы, не замирая, когда приближается свист, он работал равномерно, как машина, с застывшей улыбкой на губах. И солдаты в балке видели это. Они были членами траурной процессии, к которой присоединились и артиллеристы противотанковых пушек. Когда Пауль закончил, он остался стоять со скрещенными руками. И Блондин кивнул, подтверждая свои собственные мысли, и притянул верхнюю губу к носу: «Как я мог подумать? Он поминает, даже молится, и это – не кино, и даже не последняя сцена с раскатистым музыкальным финалом, и это никакой не героический роман, это происходит в действительности, это – реальность! Если кому-нибудь расскажу, он подумает, что я свихнулся».
Когда он увидел, как Ханс подошел к стоявшему Паулю и положил руку ему на плечо, то все стало действительно как в кино! Вместо органа гудели тяжелые калибры, танковые пушки отбивали такт, а пули пели «Аллилуйя!». Это не были похороны друга, это было погребение одного… Блондину вдруг стало холодно, когда он понял, что в могилу положили не только штурмана Дитера Йонга, но и всю веру и надежду целого поколения. Его поколения!
Пауль на негнущихся ногах медленно отходил назад, сел, положил руки на высоко поднятые колени и стал ждать. Он ждал до следующей атаки, а когда из ночи вынырнули темные силуэты гвардейских стрелков, швырнул пулемет сошками на бруствер, оттолкнул Шалопая, который хотел ему помочь, и стал выпускать из ствола ленту за лентой. Он отказался от своей знаменитой умелой смены позиций, стрелял, улыбался своей застывшей улыбкой, улыбался, когда, заменяя ствол, обжег себе руку. Потом передернул затвор, стрелял и улыбался. Когда пулемет замолчал, Эрнст и Блондин пробрались к нему, оттащили его и осторожно перевернули на спину. Четыре ранения – в плечо, руку, ключицу и последнее – в верхнюю часть груди.
Пауль открыл глаза. Его взгляд был спокоен и ясен. Так же спокойно он сказал:
– Они меня не прикончили. Ничто меня больше не прикончит.
Он лежал тихо, вытянув руки по швам, ноги вместе, мыски сапог чуть разведены в стороны. Ханс махнул Дори:
– Попытайся раздобыть мотоцикл! Иди и поторопись, ясно?
Дори поправил шлем, прикурил от окурка новую сигарету и пошел.