Происхождение боли
Шрифт:
— Я не говорю, что здесь каждую ночь спит тысяча несчастных. Просто могли бы. При необходимости можно и третий ярус соорудить — развесить между столбами гамаки, как на флоте. Видите крючки? А так в моей картотеке числится 622 лица…
— Тоже немало!
— И день ото дня их на пару-тройку да больше, поэтому и запасаю…
— Как, должно быть, трудно тут поддерживать порядок. Впрочем, вы из тех, кому особенно охотно повинуются…
— Вы представляете себе лес? Ну, или сад? Разве деверья нужно уговаривать расти, плодоносить и осыпаться на зиму? Порядок труден, когда он надуман, навязан ради самого себя, без учёта
В прихожем зале тесным, широким каре стояли в ожидании ночлежники, Калё с четырьмя приспешниками — чуть впереди. Даниэль на уровне инстинкта, но очень остро ощутил тревогу в окружении стольких простолюдинов. Да и для Эжена встреча с такой преградой была десертной ложкой адреналина, только ему это и нравилось; не зря он помянул лес.
— Сударь, — начал старшина, — хоть вы никогда не требовали с нас никакой платы, мы уже давно — по честному чтобы — собираем деньжата для вас. Вот, — подтолкнул локтем семнадцатилетнего парня; тот подскочил к Эжену и обеими руками передал увесистый холщёвый мешок, сладкий, звонкий перешелест внутри которого ни с чем нельзя было спутать, — примите с нашей благодарностью. Вклад в предстоящую покупку. Тут ровно триста франков.
— Аэ!.. — подношение чуть не вырвался из пальцев любителя больших масштабов, разочарование высыпало на лице барона с безудержностью диатеза.
— Для вас это, понятно, мало…
— Зато много для вас! — громко и с чувством возразил Даниэль.
— Да, точно, — опомнился Эжен, — Спасибо, это очень трогательно и кстати.
Поклонился, скрежеща зубами, и поспешил прочь.
На ближайшей площади сел на скамейку, грохнул мешок себе на колени ((о, будь там золото, достоинство бы было шестизначным!)), размотал линялый шнур и вытащил пригоршню самых мелких, тусклых, стёртых, гнутых, поседевших медяков.
— Черти полосатые! — горько, болезненно засмеялся, — Куда я это дену!?
— А чего вы ожидали? Сами как-то обмолвились о вдовьей лепте…
— … Вы спрашивали, не сочинял ли я стихов… Хотите, что-нибудь прочту?
— Своё!?
— Ну, да.
— Конечно!
— Только оно детское. Точней, вообще младенческое.
— Ничего! Ничего!
Покраснев, как полагается поэту на дебюте, помолчав, как будто собираясь с духом, глядя под ноги, Эжен негромко произнёс:
Чёрный злой болотный змей, Малышей кусать не смей! Кто не любит малышей, Тех прогоним мы взашей.Посмотрел за Даниэля. Тот дважды хлопнул веками, сделал какой-то недоуменный жест:
— Но оно же… совсем…
— А на основании чего вы ждали сонета, гимна или этой, как её? — элегии? Я прямо вас предупредил…
— Действительно, — литератор прояснел лицом, улыбнулся, — Порой буквальные значения — самые невероятные.
— Да, для сестрёнок и братьев.
— Помните ещё?
— Конечно. Вот обычай хомяков — пожевал и был таков. Нравится?
— Рядом с вами модный поэт: Гюго, де Вини или тот же Каналис, — как пышный барочный фонтан — на брегу озера, обросшего ивами и камышом…
— А вы могли бы рассказать за час всю историю Франции?
— Прямо здесь? Теперь?
— Бог с вами! Нет. В Доме Воке как-нибудь, для просвещения жильцов.
— Пожалуй…
— Это не горит. Как будете готовы, черкните или устно передайте хоть через Ораса.
— Хорошо.
Эжен зачерпнул грошей: «Не побрезгуете?»; Даниэль подставил пригоршни, потом разделил мелочь по карманам.
— Увидимся, — встав, попрощался с ним эксцентричный южанин.
Потешки-самоделки одна за другой вылезали из памяти; иные были так забавны, что Эжен посмеивался на ходу. В конце концов на каком-то перекрёстке его заметил и остановил жандарм:
— Извольте объясниться, сударь.
— Что не так?
— Смех на улице есть нарушение общественного порядка и признак неблагонадёжных умонастроений. Потрудитесь изложить причину немедленно или пройдёмте в участок.
— Я вспомнил один стишок.
— Соблаговолите зачитать, только не громко.
— Жил да был огромный лось — хорошо ему жилось.
— Дальше.
— Это всё.
— Пройдёмте.
За полтора часа в участке Эжен собрал вокруг себя шестнадцать человек, которым перечитал на овации все свои стишата, выложил историю денежного мешка и Дома Воке.
Его выпустили уже в темноте. Он легко шагал, глядя под ноги; ему казалось, что Земля катится под его ступнями, как бочка — под ступнями трюкача.
Дома затолкал ношу под кровать. Говорят, что и после его смерти это сокровище нашли недоисчерпанным.
На табурете посреди спальни лежал на блюдце гладкий сердцевидный плод чуть крупнее яблока. В него была воткнута зубочистка с флажком: «Ядовито! Не есть ни в коем случае!».
Сперва обиделся: такая дешёвая провокация! Потом благодушно, любознательно и легкомысленно уступил — надкусил. Тотчас тёмная и нетопленная комната воспламенилась самыми жаркими красками. Морёные доски запьянили корицей, с затоптанного ковра вознеслись лучи всех цветов на свете. Обожженный ощущениями, Эжен попытался вскочить, но его ориентацию вывихнуло из обоих ушей, он бессильно упал спиной на пол, в который превратилась стена у кровати; над ним с нового потолка сквозь каминную кладку прорывалось сияние Млечного пути. А плод висел в воздухе; под его кожей клубился огонь; прозрачно-золотые перья излетали от выемки.
Проглотив кусок, Эжен залился теми же слезами, с которыми чуть не вытекли его глаза в день вступления в это жилище. Вокруг стало меркнуть; плод лёг в ладонь, коробка комнаты медленно закренилась обратно. Казалось, нужно на что-то решиться дальше, но никакого выбора не было: можно пересилить боль, наслаждение же неодолимо. Оттого он с таким лихорадочным ужасом и горючим рабским стыдом снова поднял ко рту сосуд соблазна, отчаянно впился всеми зубами, думая: покончу с этим поскорее. Но второй кусок дался легче. Кровь уже в готовности слилась с райским соком. Воздух, став водянисто мягким, обезвесил тело. Однако всё, что сохранялось от сознания, пульсировало страхом и протестом.