Происхождение творчества. Провокационное исследование: почему человек стремится к созданию прекрасного

Уилсон Эдвард Осборн

В речи взрослых каждое слово может оказаться характерным только для того языка, на котором они говорят, и, следовательно, будет определяться культурой. Но вот тон и эмоции, с которыми произносится та или иная фраза, в ходе генетической эволюции остаются неизменными и универсальными. Люди могут слушать текст на незнакомом языке и понимать настроение оратора – этот вывод подтверждается и повседневным опытом, и данными экспериментов. В одном из ключевых экспериментов психологи смогли обнаружить этот эффект с помощью художественного чтения. Эксперимент, о котором сообщил Иренеус Эйбл-Эйбесфельдт, первопроходец в деле изучения человеческих инстинктов, заслуживает того, чтобы рассказать о нем подробнее.

Исследователи К. Седлачек и Ю. Сыхро взяли фразу «Toz uz m'am ustlan'e» («Постель уже застелена») из вокального цикла Леоша Яначека «Дневник исчезнувшего»,

написанного на стихи Озефа Калды, и попросили произнести эту фразу 23 разных актрис. Сюжет произведения состоит в том, что цыганка Зефа соблазняет молодого деревенского парня Яничка, после чего он решает уйти вместе с ее табором. Некоторым из актрис было предложено выразить во фразе какое-то особое чувство или отсутствие эмоций (радость, печаль, нейтральное отношение, констатация факта), в то время как другим был предоставлен спонтанный выбор интонации, но впоследствии их спросили, какое чувство они хотели передать своим исполнением. Записи продемонстрировали 70 слушателями различного происхождения и уровня образования.

Ответы были поделены на следующие категории: (1) простая бесстрастная констатация; (2) любовь; (3) радость; (4) торжество; (5) комичная интонация; (6) ирония и злость; (7) печаль, смиренность; (8) страх, испуг. Если 60 % всех ответов попадали в одну и ту же категорию, в то время как другие были более или менее равномерно рассеяны по другим категориям, то этот пример считался явно эмоционально окрашенным. Субъективные оценки показали высокую степень корреляции результатов. Не только 70 чешских участников эксперимента, но и студенты из Азии, Африки и Латинской Америки, не владевшие чешским языком, точно и эффективно определили информацию по мелодической линии декламаций. Чтобы сравнить эти субъективные суждения с объективными данными, были записаны тоновые, частотные и амплитудные спектрограммы звука.

В моей жизни тоже был случай, который показал мне силу языкового инстинкта. Когда я был еще совсем молод, у меня произошло что-то наподобие потери речи, преодоление которого заслуживает – чего же еще? – отдельного рассказа. Этот опыт многое поведал мне о природе, о человечестве и в конечном итоге о том, кто я такой на самом деле.

Я был единственным ребенком в семье. Мои родители развелись в 1937 году, в самый трудный период Великой депрессии. В то время развод еще считался явлением скандальным, а экономические трудности, которые он вызвал, привели нашу маленькую семью к нищете. Отданный под опеку своего отца, я стал почти бродягой: едва ли не каждый год переезжал с места на место, проучился в четырнадцати школах – и не только в Вашингтоне, округ Колумбия, и в населенных пунктах, разбросанных в самой глубинке южных штатов, в том числе в Билокси, штат Миссисипи; в Атланте, штат Джорджия; в Орландо и Пенсаколе, штат Флорида; и, наконец, в городках Брютон, Декатур, Эвергрин и Мобайл, штат Алабама.

Я компенсировал эту жизнь перекати-поля тем, что находил ближайший участок дикой или полудикой природы, до которого можно было добраться пешком или на велосипеде, и исследовал обитающих там насекомых и рептилий. Когда мне было десять лет, мы поселились в доме, который находился всего лишь в нескольких кварталах от вашингтонского парка Рок-Крик. Вооружившись сачком для ловли бабочек и полевым определителем насекомых, я решил досконально исследовать эту территорию. Были и герои, которые меня вдохновляли на такие подвиги. Среди них встречались настоящие ученые, которые, как я слышал, обитали, словно боги, на верхнем этаже близлежащего Национального музея естественной истории. Были там и авторы журнала National Geographic – среди них и Уильям М. Манн, чья опубликованная в 1934 году статья «Муравьи-преследователи: дикие и цивилизованные» в конечном итоге повлияла на мой выбор. После этого всюду, куда приезжал мой отец со своей новой женой и со мной (а мы, словно иммигранты, скитались по всему югу США), я находил несколько близких друзей моего возраста со сходными интересами, но чаще всего бродил по нетронутым землям в одиночестве. Приближалось время окончания средней школы (ею случайно оказалась школа в Декейтере, штат Алабама), и я решил, что поступлю в какой-нибудь колледж, а затем начну карьеру энтомолога – всегда буду работать на свежем воздухе, буду исследовать неизвестные и нетронутые земли, продвигаться все дальше и дальше и в конце концов доберусь до мест, которые я называл «Большими тропиками», до есть до лесов Амазонки и Конго.

В то время перспективы для такой карьеры были у меня гораздо более туманными, чем я предполагал. Мои табели были неполными, а оценки – посредственными, да к тому же были приправлены пропусками и «неудами». Спас меня Университет Алабамы (он же сделал меня исключительно лояльным выпускником, которым я остаюсь

и по сей день). В то время в соответствии с законодательством штата у университета было только два требования к поступающему: он должен был быть выпускником средней школы и проживать в штате Алабама. Я учился достаточно хорошо для того, чтобы потом перейти в аспирантуру Университета Теннесси в Ноксвилле, а через год – в Гарвардский университет, где я защитил диссертацию и провел оставшуюся часть моей карьеры в качестве преподавателя.

К тому времени, когда я поступил в аспирантуру в Гарварде, мои мечты о карьере, которым я предавался с детства, стали еще сильнее. Я по-прежнему отдавал предпочтение одиночным исследованиям. Теперь, благодаря стипендиальной поддержке, у меня появились средства для путешествий по «Большим тропикам» – обширным и наименее потревоженным землям с крупнейшими запасами фауны и флоры. После защиты, когда мне еще не было 30 лет, я начал проводить полевые научные работы в различных районах Мексики, Центральной Америки, на бразильской Амазонке, в австралийской глубинке, на Новой Гвинее, Новой Каледонии и Шри-Ланке.

Я обнаружил, что постоянное одиночество, которое ты испытываешь в незнакомых местах без контактов с людьми (даже если ты оставляешь их всего лишь на несколько часов), может быть не только физически опасным, но также и непродуктивным с точки зрения идей и открытий. Большинство людей испытывает острую необходимость много говорить (в то время это меня без видимых причин раздражало). Они посвящают этому какое-то время каждый день, при возможности делают это очень часто, а мне, который часто бывал в одиночестве в отдаленных местах, казалось, что и постоянно. Работая подолгу «в поле», причем в одиночестве и в самых отдаленных местах, я в конце концов создал себе alter ego, «второе я». У этого человека не было имени, он ни в коем случае не являлся независимым субъектом (то есть я не сошел с ума). Проще говоря, мое alter ego представляло собой попытку перейти на иную точку зрения. Оно появлялось всякий раз, когда нарастало мое беспокойство в незнакомом окружении, всякий раз, когда наблюдалась вынужденная смена приоритетов в моих действиях. При этом я обращался к себе в словесной форме, но молча, про себя. Вот, например, что говорило мне alter ego, отслеживая последовательность моих действий при движении по незнакомой тропе:

Подожди! Стой! Не проходи мимо этого эпифита (вон там, вверху, на стволе дерева). Ну и что с того, что до него трудно добраться? Может быть, на нем или в нем скрывается что-то действительно интересное, колония муравьев или Бог знает, что еще. Ты должен на него посмотреть! [Нецензурное выражение] Ну что ж, добраться не удалось. Иди дальше. [Позже] Смотри, что делаешь! Осторожней шагай! Позади густой растительности вполне может быть овраг. Осторожней, тебе говорю! Осто… рожней! Подожди! Смотри! Смотри! Вон там идет колонна муравьев. Это что-то новое! Они почти не видны в подстилке. Может, это кочевые муравьи? Да непохоже. Может, Leptogenys (род муравьев)? Вперед, двигайся, только осторожно-осторожно. А вдруг это что-то новое, что-то действительно новое?

Так за разговорами с моим другом, неумолкающим охотником и болтливым советчиком, я проводил полевые исследования и впитывал в себя естественную историю тех мест, которые посещал. Мои интересы сфокусировались на муравьях – и для полевых исследований это оказался мудрый выбор. Я узнал, что в цифрах, в биомассе и в глобальном масштабе они доминируют над всеми насекомыми своего размера. Сегодня, ко второму десятилетию XXI века, специалисты пришли к выводу, что в мире существует 14 000 видов муравьев. Я не систематик, то есть не биолог, который специализируется на классификации, но из-за обилия муравьев во всех тех местах, которые я посещал, мне удалось за свою жизнь, проведенную и «в поле», и при анализе музейных коллекций, собранных другими исследователями, описать и дать научные латинские названия 450 новым видам муравьев.

Цель безмолвных диалогов, которые я вел сам с собой в лесах и саваннах по всему миру, заключалась в том, чтобы найти как можно больше видов муравьев, выделить среди них наиболее важные новые и редкие виды, а затем узнать как можно больше об их социальной жизни – где они обитают, какова их численность, какие у них есть касты, чем они питаются, какова у них система коммуникации. Как оказалось, каждый вид уникален по анатомии и социальному поведению, часто они различаются кардинально. И каждый из них является источником новых научных знаний. Я многое узнал о них, я практически жил рядом с некоторыми из них, и я обнаружил те точечные изменения, которые они внесли в естественную дикую среду. То есть я стал их рассказчиком, первым рассказчиком для огромного большинства этих существ.