Произведение в алом
Шрифт:
– О Атанасиус, облегчите вашу душу, мне, старому доброму другу вашего батюшки, вы можете это сказать... Да, да, Атанасиус, мне - тому, кто в долгие зимние вечера, когда за окном завывала вьюга, не раз укачивал вас вот на этих самых руках...
– Я едва сдержался, чтобы не расхохотаться этому шуту гороховому в лицо: он был старше меня лет на десять, не более!
– Не правда ли, Атанасиус, ведь это было непредумышленное убийство, про сто вы вынуждены были защищаться?..
Козья морда выглянула опять.
– Убийство?.. Защищаться?.. Но
– недоуменно переспросил я.
– Ну от этого... как его?..
– Советник сделал вид, что пытается вспомнить выпавшее из головы имя, и вдруг выпалил мне в лицо: - От Цотманна!
Удар был нанесен исподтишка и застал меня врасплох: Цотманн... Цотманн... Ах да, часы! Это имя было выгравировано на крышке «хамометга»...
Я почувствовал, что бледнею: проклятый Вассертрум подсунул мне краденые часы, чтобы навлечь на меня подозрение в убийстве!
Судейский хорек, гордый тем, что ему удалось наконец меня «расколоть», тут же сбросил свою сочувственную маску, глазки его довольно сощурились, острые зубки хищно ощерились:
– Тэк вы признаетесь в убийстве, Пернат?
– Помилуйте, все это - досадное недоразумение, ужасная ошибка. Ради бога, выслушайте меня, господин советник, я вам сейчас все объясню...
– вскричал я.
– Сначала вы мне выложите все, что вам известно о супружеской измене госпожи графини, - резко осадил он меня.
– И имейте в виду, Пернат, только чистосердечное признание облегчит вашу участь... Гм... Нда-с...
– Какая «супружеская измена»?! Господин советник, я уже все вам сказал, и мне нечего больше добавить: репутация госпожи графини безукоризненно чиста.
Хорек скрипнул зубами и, не удостаивая козью морду даже взгляда, важно изрек:
– Внесите в протокол: под тяжестью неопровержимых улик подозреваемый Пернат сознался в убийстве директора страхового агентства Карла Цотманна.
Бешеная ярость захлестнула меня:
– Каналья! Да как вы смеете?!
Я оглянулся в поисках чего-нибудь тяжелого.
В следующий миг двое ражих шуцманов повисли у меня на плечах и, повалив на пол, натужно сопя, защелкнули на моих запястьях стальные наручники.
Господин Очин чванливо надулся - теперь он поразительно походил на драного, тощего петуха, гордого тем, что ему удалось взлететь на навозную кучу, - и, видимо желая поставить эффектную точку в своем блистательно проведенном «дознании», небрежно бросил в мою сторону:
– Ну тэк как же часы, Пернат? Несчастный Цотманн еще жил, когда вы недрогнувшей рукой сорвали их с цепочки?
Однако бравурного финала не получилось - я уже взял себя в руки и совершенно спокойно велел внести в протокол:
– Эти часы сегодня утром мне подарил старьевщик Аарон Вассертрум.
Серые, затянутые паутиной стены сотряслись от громкого, ликующего ржанья, даже неуклюжая деревянная культя под письменным столом не удержалась - затопала, заскакала и, скрипя от радости, пустилась в пляс с войлочной тапочкой.
И вновь мне пришлось идти под конвоем - поникнув головой, я брел в наручниках по вечерним улицам, уже озаренным тусклым светом фонарей, а в спину мне угрюмо пыхтел жандарм, вооруженный винтовкой с примкнутым штыком.
Уличные мальчишки, свистя и улюлюкая, сопровождали нас до самой тюрьмы, мирные обыватели, вышедшие подышать свежим воздухом, при виде нашей мрачной парочки испуганно замолкали и, уступая дорогу, вжимались в стены домов, привлеченные шумом, из распахнутых окон выглядывали пышнотелые кухарки и, осыпая меня площадной бранью, грозили мне вслед половниками. Еще издали я заметил величественный каменный куб, на фронтоне которого по мере приближения все отчетливее вырисовывалась сакраментальная надпись:
И вот предо мной разверзлись гигантские врата - через несколько минут я оказался в пропахшем кухонным смрадом вестибюле.
Какой-то заросший дремучей бородой служака, при сабле, в форменном мундире и фуражке, но почему-то босой и без брюк - на нем были только не по росту длинные подштанники, подвязанные тесемочками чуть повыше тощих синеватых лодыжек, - неспешно поднялся, отставил зажатую меж колен мельницу, в которой молол кофейные зерна, и велел мне раздеться.
Потом тщательно ощупал мои карманы и, вытряхнув на стол их содержимое, строго спросил, нет ли у меня вшей, клопов или каких-нибудь других паразитов.
Услышав мое твердое «нет», он окинул меня подозрительным взглядом и повторил свой вопрос. С моей стороны последовал тот же лаконичный ответ - в сомнении почесав в
непроходимой чаще своей заповедной бороды, сей дотошный ревнитель санитарных норм вновь ощупал меня с головы до ног - на сей раз глазами - и хмуро приказал снять перстни; только когда и это его пожелание было исполнено, он, похоже, удовлетворился и, сразу утратив ко мне всякий интерес, равнодушно буркнул, что теперь все в порядке и я могу одеваться.
Меня отконвоировали несколькими этажами выше и долго водили путаным лабиринтом пустынных коридоров. Железные двери, с массивными засовами и крошечными зарешеченными оконцами, подсвеченными сверху негасимым и чадным пламенем газовых рожков, тянулись нескончаемыми рядами вдоль стен, сходящихся в далекой перспективе в мутный прямоугольник окна, в нише которого непременно помещался большой серый, запертый на замок ящик.
Крепко сбитый, с солдатской выправкой надзиратель - первое открытое, честное лицо за сегодняшний вечер - отпер одну из дверей и, втолкнув меня в темную, тесную, как гроб, нору, с грохотом задвинул тяжелый засов.