Производственный роман

Эстерхази Петер

Отец мастера, после того как хорошенько отлупил мастера, потому что тот затаскал утенка (не то что господин Дьердь: он, о, горе, двенадцать утят забросил в отверстие туалета; «они так хорошо пищали», —привел он труднооспоримый довод), сел на краю галереи и сидел, очень долго-долго.

«Старик, как ты ешь», — элегантно набрасывался господин Дьердь на отца, который и вправду оставлял крошки. Он посмотрел вслед крошкам, волосы, как от ветра, упали на лицо, мужчина стал измученным и беззащитным; а ведь какие кресла обнимают тебя, цвета глубокие, — а лицо все равно белое, как кость. Кость. Наполовину приподнявшись, сгорбившись, он стряхивал с себя крошки, со свойственной мужчинам безалаберностью — — — —

Вспахать плугом холм Андриша — — — — —

«Выпить немного неочищенной палинки». И вернуться в белых одеждах домой на третий день. («Сыночек, зачем ты скулишь в непроглядной тьме? Зачем головой разрываешь подушки и комкаешь простыню зачем? Зачем в кулаках твои руки даже наутро, готовые к драке,

зачем?»)

— — — — —

«Так просто, беспощадно, мурлыкая что-то — — — — —»

— — — — —

(Весенний сезон подходил к концу.) Натянул он поводья, притормозил. Мастер стремился на Радио, на запись. «Какая-нибудь болтовня будет». На площади Мадача он попал в огромную пробку. Казалось, движение в сторону улицы Дохань быстрее, и, может быть, стоило даже выбрать более длинный путь, но он до тех пор взвешивал все «за» и «против», пока не проскочил перекресток: проехал его: так что теперь выбора не было. К тому же сломались как дворники, так и поворотный сигнал, так что он под вялым дождем снова и снова высовывался, чтобы вытереть лошади лоб, высушить подглазья и шоры. (Приятного мало. — Э.)Перед Музеем он все-таки нашел место для парковки, но уже напрасно бежал по улице Шандора Броди — а прохладный и воистину неприятный ветер продувал милую, но вот только тонкую синюю куртку, — он опоздал.

После того как у ворот его строго и на совесть, однако, на вкус мастера, чуточку неприветливопроверили, он поспешил в «Пагоду», где его уже ждал Автор передачи, а также господа Атилла и Сабольч, оба поэты. Они перебросились парой слов о том о сем, затем ворвался Режиссер передачи, в шуршащей коричневой штормовке. Мастер попросил Автора Передачи договориться с Режиссером Передачи, чтобы он был первым, потому что у него в 4 часа футбольный матч на острове Обудаи, куда по крайней мере три четверти часа езды, а уже без пятнадцати три. «Вы прозаик?» — спросил в Студии Режиссер Передачи. «Да». — «И хотите играть в футбол». — «Да». — «В такую погоду». — «В такую погоду». Режиссер теперь поднял голову. «Ничего себе мешки», — подумал мастер пера и одобрительно кивнул при виде измученного лица стареющего мужчины. Тот продолжал шипящий диалог. «Поздравляю». «Это мог бы сказать и я», — подумал он, но всего лишь любезно сказал: «Спасибо».

Студия не была пуста, рядом с арфой сидела женщина, арфистка. «О, настоящая арфа», — прошептал он в сторону женщины. «Знаете, друг мой, и об этом уже заходила речь, очень успокаивает, если рядом с арфами сидят арфистки. Очень». — «Боже, вызвать арфу для таких текстов», — пропищал Автор Передачи. «А что, — улыбнулся господин Атилла, как школьник, — арфа Эола, которую треплет сквозняк». — «Здесь нужно закрыть двери». — «Жаль».

«Скажите, господин Эстерхази, — загремел отовсюду голос сидящего за стеклянной стеной Режиссера, — скажите, вы будете читать превосходно?»Мастера удивила сила и вездесущность голоса, он немного испуганно сжался. «Простите?» — «Вы будете читать превосходно?»- «Не знаю». — «Я повторю. Вы, я вижу, не понимаете. Я спрашиваю, будете ли вы читать превосходно?»- «Я не отвечу на ваш вопрос», — сказал мастер и легонько улыбнулся. Он, наверное, думал, что речь идет о какой-то радиошутке. «Пожалуйста» ответьте!» — звучал то здесь, то там, из каждой щели голос — Мастер пожал плечами: «Ну да. Я буду читать превосходно» . —«Спасибо. Это я хотел услышать. Тогда за дело! Господин Автор на одну сторону, вы на другую. Пора в путь-дорогу. Начинайте, господин Автор!» Мастер расстроенно стоял. «Знаете, друг мой, я даже не заметил, и как-то в это времямое настроение расстроилось».

«У Петера Эстерхази я тоже…» — «Стоп. Господин Автор сказал: га. У Петега. Не верите? Перемотать?» — «Нет, нет, ну что вы». — «Готовы? Прошу!» — «У Петера Эстерхази я тоже…» — «Стоп. Снова. Артикулируйте спокойно. Р-р-р. Ехал Грека через реку, ха-ха-ха. Готовы? Прошу!» — «У Петера Эстерхази я тоже спрошу о пейзаже. Важен ли для тебя пейзаж?» Мастер набрал воздуха. «Стоп. Не набирайте воздуха. Это слышно. У вас, очевидно, плохая техника дыхания». — «Очевидно». — «Простите? Что вы говорите?» — «У меня, очевидно, плохая техника дыхания». — «Ах, да. Готовы? Прошу!»

«Если человек где-то живет, а это вполне может случиться, тогда он не может сказать: где-то красиво. Это было все равно как если бы он сказал: у меня красивая жена. Это означает, что женщина показала себя спереди, показалась…» — «Стол. Возможно, у вас другой экземпляр? У вас в распоряжении другая версия?»- «Почему это?» Мастер посмотрел на арфистку. Та быстро дернула годовой в сторону. «Вы, я вижу, любите простые обороты. У меня в режиссерском экземпляре стоит следующее! Женщина показала себя спереди, сзади». — «Ну и?» — «Прошу вас. Я пришел сюда работать, а не развлекаться. Вы сдали текст, который приняли и одобрили, ведь так». Мастер снова посмотрел на арфистку. Он что-то сдавал? И это еще и приняли? «Да», — сказал Автор Передачи с заметной поспешностью. «Вот видите. Ну, тогда не соизволите ли вы, господин Эстерхази, сообщить, где вы желаете, сейчас вот так, задним числом, самоуправно изменить сданный и в оригинальной форме принятый текст?»

Мастер сжал переносицу, как бы поправляя очки правда, очков (оправа из поликлиники за 12 форинтов) он никогда не носил, «только когда присматривался». «Я

буду так добр». Внезапно наступила тишина. В руках Автора Передачи дрогнула бумага. В этот момент от невнимательного или чересчур даже взволнованного жеста арфистки всколыхнулась арфа. Все злобно оглянулись, мастер печально, но с благодарностью кивнул — он осунулся, губы его сжались, капельку побледнели, — и тусклым голосом начал говорить: «В последнем абзаце вместо положениея бы сказал справедливость,соответственно, вместо это — эта-,а также в предпоследней строчке перед навозныйитакдалее: в связи с годами высылки вспоминается, навозный и т.д.» — «Стоп. В этом я вам способствовать не буду». — «В чем?» — «Такую вот политическую подоплеку, которая совершенночужда материалу, я на себя не беру». — «Я беру», — сказал тихо и расстроганно мастер. «Вы ничего на себя не берете. У вас нет на то полномочий. Здесь за это отвечаю я. А я эту политическую…» — «Это не политическое, — сказал теперь чуть громче он, — а биографическое. Но если политическое, тогда, надо надеяться, и вы тоже… э… возьмете это на себя». — «Для вас это так важно?» Режиссер Передачи самоуверенно улыбнулся. «Знаете, друг мой, он задал умный вопрос… Только вот… Его так часто задают». Мастер переспросил, потому что не понял, о предложении говорят или о высылке. «Чтобы это предложение было в тексте? Не особенно. Точно так же, как и остальные». Потом еще добавил что-то со светским остроумием (потому что платят за объем): «Как и остальные предложения такой же длины». — «Я с вами не спорю. Я не хочу, чтобы это предложение было в тексте». — «А я хочу. Так что, начальничек, пока что крестик». — «Простите?» — «Один — один», — и двумя большими пальцами мастер показал вверх. В другой период времени он сказал об этом: «Знаете, друг мой, из этого положения, плавным полукругом, постепенно, вниз… как дворники у «Жигулей». (Позднее же только: «Дворники у «Жигулей». Конечно, мастеру было легко: он ни от кого не зависел — там.) И пошло-поехало, начались пронзительные вопли, из самых неожиданных точек помещения вываливались то союзы, то придаточные предложения («а прочие грамматические единицы»). За это время случилось предательство; дамочка, которая играет (играла и будет играть) на арфе, на цыпочках выскользнула в дверь. «Это был удар в поддых». Мастер стоял посередине и пытался угадать, но лишь в редчайшем случае обнаруживал источник звука. «Оттуда!» Нет — «Оттуда!» Нет. И т. д. Затем, так же как и после сильного дождя снисходит Божья благодать, наступила тишина. Режиссер Передачи, скрестив руки, смотрел. Мастер «добродушно» сказал: «Хорошо. Выбросим это». — «Что?» — со свежими силами, злобой и раздражением завопил Режиссер Передачи, затем, когда каждый понял то, что вроде как касалось его, запись продолжилась.

«Женщина показала себя спереди, сзади, затем родилось решение, а результатом решения, к счастью, явилось следующее: я могу быть доволен, жена у меня красивая. Но ведь в таких вещах нельзя полагаться на прихоти вкуса, нельзя снова и снова перепроверять: нравится мне Рыбацкий Бастион или запыленный район Кэбаня… К счастью, это не часто приходит в голову: живешь здесь…» — «Остановитесь, пожалуйста. Вы, как бы это сказать, портите прекрасный текст. Живешь здесь,а не живешъссесь.Побольше воздуха, спокойней. Чуть величавей, если вы меня понимаете. Хорошо, можем начинать? Прошу». — «Живешь здесь, а не туристом приехал. Проклятая задача туриста, и в этом видна степень его растления, заключается в том, чтобы восторгаться; я же, если захочу, могу состроить и кислую мину… Сейчас я имею в виду, но мог бы иметь в виду и другое, что у меня нет пейзажей,как у другого Алфельд или площадь Телеки, у меня есть предметы. Для меня интересен каждый предмет, который каким-то образом кичится своей материальностью. Церковь, например, или стрелка трамвайных рельсов… Однако дело в том,что об этих вещах я думаю довольно беспорядочно: потому что когда пространственный объем такой, как будто его вырезали из длинного, цветного, американского фильма, то мне он очень нравится, а с другой стороны… навозный сноп соломы тоже дело не последнее. Между этими вещами мне и приходится разрываться».

«Спасибо. Думаю, достаточно. Еще раз спасибо, до свидания». — «Спасибо, до свидания», — сказал, повесив голову, мастер и, с идущим вплотную за собой Автором Передачи, направил стопы к выходу. Решительно открыв со второй попытки дверь, он вышел. (Она открывалась вовнутрь, а Эстерхази пытался наружу. Какая досада! Можете себе представить щеки мастера. Однако это шествие и так было высший класс!) Когда он вышел в коридор, глаза с трудом стали привыкать к полумраку, как следует он видел лишь пятна, одна лишь высоко мерцающая фигура господина Аттилы была однозначной. Это несколько повысило ему настроение. «Конфликт, я слышал», — сказал господин Аттила; вести на крыльях сквозняков разлетаются быстро. Он изволил.

Время между тем, естественно, не останавливалось, шло; уже и три часа прошло. «Вперед, лошадка», — прошептал мастер в ухо лошадии через улицу Пушкина (!) вывернул на проспект Ракоци. «Знаете, друг мой, — прервал мастер широкий, величавый размах повествования, — знаете, мной овладело крайне дурное настроение. Конечно, дождь, еще и дождь шел; приходилось быть очень внимательным; наверное, и очки мне, наверное, новые нужны, может быть с диоптрией 1,5… Знаете, приятного мало, когда тебя подряжают превратить дисгармонию мира в гармонию».