Производственный роман
Шрифт:
Традиционную воскресную благодарственную мессу он изволил провести в местном соборе. Время он там провел никчемней не бывает, внимание его было рассеянно; оно концентрировалось на нескольких памятных моментах и снова беспардонно застревало. Сразу на первом. Он снова вспоминал, как Того пошел… наверное, все-таки надо было ему подкатить мяч, если бы Тото тогда вернул его, дело было бы в шляпе: окна-двери нараспашку; если бы он ушел, то, наверное, дал бы хороший пас, и он подоспел бы, и с нулевой прямо между глаз!
Внезапно он изволил ощутить тишину. Все усиливающийся шелест бумаг: их листал священник. «Однако он усиленно листал». Вперед, назад, уже видно было, что безо всякого порядка и положился на удачу. Она же изволила запаздывать. Мастер выжидал. (Был такой период в его жизни, когда он крайне сурово осуждал ляпсусы, случающиеся на службе; да и теперь отнесся к этому без особой радости, однако и без содрогания!) Перелистывание внезапно прекратилось. «Есть», — сказал священник, и даже если мастер знал,
Перед ним сидели мужчина и мальчик. «Отец и сын». Отец был ниже; у обоих были красивые, прижатые к голове уши, и у обоих были недавно («и, друг мой, отвратительно») подстрижены волосы: они внезапно кончались на середине шеи, чуть ли не слышался металлический лязг ножниц, «напоминающих крылья падшего ангела», чтобы обнажить красные пятна натертой кожи. Когда мальчик один раз повернулся к отцу, мастер заметил строгий профиль, сильные очки — мальчик сидел так, что иногда сквозь эти очки глядел и мастер — на покатые плечи, все это вместе взятое выражало упрямство, знакомое мастеру по собственной юности: самоиспепеляющую суровость встревоженность, доверчивость и недоверие. При виде этой силы человеку ответственному пришло на ум: «Как я смогу объясниться со своим сыном теперь?!» И: «Надо выдержать этот взгляд, тогда, может, все будет в порядке».
И тогда произошло ошеломляющее событие. Мальчик поднялся — уже в самом этом было что-то пугающее, и это не просто позднейшие поправки, — подвинулся поближе к отцу, а затем вдруг неожиданно, но с такой нежностью, которая растрогала даже мастера, склонил голову на плечо отцу. Мастер предвидел намного раньше, как мальчик осторожно начнет укладывать свою голову, поэтому у него было время погрузиться-предаться чувству. Тем более шокирующе было то, что когда голова — достигнув одновременно плеча и шеи или уха, установить это было тяжело вследствие выбившейся пряди — коснулась отца, тот, как бы от испуга, вздрогнул и раздраженно буркнул на мальчика: «Перестань». Композиционное чутье мастера вроде бы разгадало конфликт. «Печальный, единичный случай». Но это еще было не все. Это еще было ничего. Мальчик был поражен, подбородок его настойчиво выдвинулся вперед — первый признак, — голова почти ушла в эти самые покатые плечи, и низким, ворчливым голосом, в то время как рот его округлился, будто бы он надувал воздушный шарик, глаза же испуганно проехали навстречу друг другу, он что-то неразборчиво прошептал, это, однако, было так громко, что дрогнуло сердце. У мастера уж точно. В глазах мальчика ужас и счастье сменялись так быстро, что почти сливались в одно. Потому что подошел ризничий; отец, которого мастер давно простил, выудил из кармана два форинта, и когда мальчик дрожащей рукой, с третьей попытки, высунув язык, попал в щель, то был сама благодарность и радость. Он долгое время с восхищением смотрел на отца. «Ладно, ладно», — сказал тот быстро.
И тогда — при виде аллегорично продемонстрированной, побуждающей к личному самоанализу непреходяще-древней юношеской чистоты, которая сейчас показала себя, — тогда у него на глаза навернулись слезы; и он преклонил колени, чтобы помолиться за мальчика. «Маленький мой братишка, маленький мой братишка, маленький мой братишка».
Так прошло время до благословения, являвшегося для мастера великим таинством. Это не опишешь словами. «Идите с миром!»
12Господин Ференц, трансильванский прозаик, предложил мастеру, а мастер — господину Ференцу написать новеллы-близнецы. «Определим несколько параметров, и все», — сказал мастер, ухмыльнувшись. «И все», — кивнул трансильванец. «Штефанович, человек будущего», — добавил он еще и посмотрел на Эстерхази, понял ли он. Теперь очередь кивать перешла к мастеру. «Деталь пространства скомбинируем с личностью». — «Дядя Фери, — сказал он при последующей встрече, поскольку мастер всегда следит за тем, чтобы приветствовать старших коллег с глубоким и почтительным почтением, — дядя Фери, я увяз в более длинном тексте, так что отложим пока». — «Отложим», — кивнул господин Ференц, и огромная шапка волос печально упала на плечи.
13Из «прекрасно освоенного набора писательских приемов» мастер обратился здесь к приему дополнительной характеристики (произошло с ним, как вы понимаете, жизненное событие, которое он затем отразил в системе координат, — это для тех, кто хочет использовать его в своих упражнениях. — Э.). «Знаете друг мой», — и, вздохнув, он щелкнул по спичечному коробку. Тот взлетел вверх в малоэстетичную атмосферу кабака, затем вниз. Пас. Господин Ичи выиграл. Вратарь довольно хохотнул. Однако в этот момент господин Чучу неожиданно и с нехарактерной для него решимостью (упрямство более свойственно этому техничному спортсмену) заявил, что предыдущее состязание было в осенний сезон, и 1) сейчас будет весенний; 2) начнет он; 3) и переставит кружки (и стаканы. — Э.). Ибо, с умом переставив кружки и вообще все сопутствующие питью предметы, можно было достичь
Как только мастер перешел в своих мыслях на шепот, мир тоже почувствовал что-то в этой внутренней тишине. Кабак затих, одни только кружки господина Чучу звенели-дребезжали. Он обнаружил какую-то новую, замечательную систему. Кабатчик, с недомытым стаканом в руке, с засыхающей на кисти руки пеной, махал на вновь вошедших, чтобы вели себя тихо; он думает. «Знаете, друг мой, — посетители: рабочие, крестьяне, интеллигенция, с напряжением наблюдали, — и, знаете, я придавал большое значение тому, чтобы в произведении секретарь комсомольской организации вызывал симпатии. И я считаю этого молодца (Андраша Бекеши) симпатичным». На эти слова лицо кабака просветлело, люди повскакивали, незнакомые кидались друг другу на шею. Мастер со своей чистотой вскочил на замызганный стол и повел. Писатель и читатель с удивительной сплоченностью пели:
Любовь никогда Не бывает без грусти, Но это прекрасней, Чем грусть без любви.(«Киса моя, киса моя, что он несет!» — невинно улыбается он. Что правда, то правда: у него нет иллюзий насчет этой сплоченности. Ностальгия, na ja, есть. Хотя однажды… Кого-то как раз обходили, он играл легко и по-умному. «Старался», — сказал в душе господин Ичи господину Чучу, и они пихнули его под холодную воду. И вот тогда вратарь противника лукавым от почтения голосом спросил мастера, не тот ли он Эстерхази. И сказал мастер, зная распорядок мирской славы, что нет, он его старший брат. Что, как известно, он старший брат господина марци. В те времена господин марци, кажется, штамповал голы в Будафоке. И восстановление справедливости со стороны образованного противника: «Правда? Старший брат писателя? Мило».)
Господин Чучу, подтолкнув одну из кружек, довольно откинулся назад. «Что до меня, то я голосую за судьбу центрового». Мастер наклонил голову: чт могло означать и согласие, и болезненное сопротивление. Господин Чучу еще раз окинул взглядом конструкцию. Кивнул и дал знак господину Ичи: начинай. Господин Чучу мгновенно повернулся к мастеру («многозначительное переглядывание!»), вытряхивая из руки в сторону господина Ичи, как какого-то зверька, коробок. «Это случилось еще в пацанах». Мастер показал глазами: он слушает. Красное вино по кругу пустил он. Господин Ичи качал головой, но и у него уже загорелись глаза. «Это еще в пацанах случилось. Я просто к тому, что неизвестных великанов так много». (Господин Чучу — большой любитель неизвестного. Они, скажем, снова там, опираются на железное ограждение. Осыпается ржавчина. «На поле играет дубль или юниоры». Тогда господин Чучу с пафосом поворачивается к мастеру — что делает их такими беззащитными, — и говорит так: «Большой я любитель Неизвестного». Мастер тычет в кого-то пальцем: «Во дает. Круто». Господин Чучу продолжает: «Ты когда-нибудь перелистывал журнал «Вестник филателии» или «Нимрод»?» Настоящий вопрос. «В прошлый раз задержали на месяц, — говорит осведомленный мастер, — главный редактор в автобусе, что ли, оставил». — «А вот был ты на соревновании по дзюдо?». Мастер теперь только отводит взгляд от магического зеленого прямоугольника. «Я в прошлый раз был», — делится секретом господин Чучу. «И как?» — «Интересно. Так же, как когда перелистывал «Нимрод».)
«В пацанах тренером был Шатья. На каждой тренировке рассказывал одни и те же две шутки и всегда громко смеялся над шутками». — «Над каждой шуткой?» — «Над каждой. После короткой, но основательной(они хохотнули) разминки он делил команду на две части и, поскольку форма была одинаковая, говорил одной части: так, вы, растреплите волосы. Это была первая шутка. И сразу за ней вторая; кто-то еще смеялся, когда он говорил: победитель получает газировку с двойной порцией пузыриков». Видно, господину Чучу было очень важно, чтобы начинал не он, если он выступал с такими убогими прибаутками. Хотя мастер сказал, что ему эта шутка понравилась. Хлопал себя по колену, забавляясь. «Шатья был настоящий гигант, пил шампанское из туфли моей матери, а сам кричал: я самый лучший левый защитник в «Это». Отец трепал его по плечу. Лучший тормоз». — «И это тоже неплохо, — забавлялся он, — насчет лучшего тормоза». Господин Чучу с упреком посмотрел на вратаря, с отвращением поднял коробок «Точно в это время я выдалчрезвычайно хорошую форму». Он серьезно кивнул, и никто не испытал сомнений.