Прокаженный король
Шрифт:
В остальном я, как и все ученицы нашего класса, получала те же пять пиастров месячного жалованья; комната моя была такая же, как и у других, там я съедала ту же пищу, что и они, в те же часы приносимую той же «байя». Но мало-помалу я стала убеждаться, что циновки, на которых я спала, сделаны из более тонкой соломы, чем у остальных, что мои шарфы и сампуа сделаны из более легких тканей, что байя, прислуживавшая мне, умудряется добывать для меня самую вкусную рыбу, самые свежие цветы, самые сочные плоды мангового дерева. Танцовщицы наши обязаны сами убирать после представлений свои шкафы и сундуки. Я же этого не делала — несколько раз просто по забывчивости, а потом и умышленно. Но каждый раз на следующее утро я находила мои костюмы сложенными и убранными и никогда не получала замечаний за мою забывчивость, Тогда я поняла, что это внимание ко мне, не вызывавшее никаких толков, как бы ничтожно оно ни было, не случайное. Что таково было желание самого короля, это подтверждалось
Эго была принцесса Кхун-Танк.
Я поспешно встала и последовала за ней. Она провела меня в комнату короля, в которой я никогда раньше не бывала. Монарх лежал на белой с золотом постели; шелковый зеленый балдахин был наполовину раздернут; около него стоял пожилой человек, в котором я узнала одного из принцев. Я ждала, вся дрожа, в своем углу.
Принцесса подвела меня к постели умирающего. Он заговорил слабым голосом и спросил меня: «Ты ведь была здесь счастлива, маленькая Апсара, не правда ли?» Я кивнула головой, едва удерживаясь от рыданий. Он положил мне на голову свою уже холодную, пергаментную руку и сказал, обращаясь к принцу, своему преемнику, королю Сисовата: «Я сдержал свою клятву, брат. Теперь очередь за тобой сдержать ту клятву, что ты мне дал». Через несколько часов спустившийся с высокого шпиля над дворцом красный сигнальный фонарь возвестил нам о кончине нашего повелителя. Комнаты и дворы огласились горестными воплями. Забившись в свою темную комнатку, одна среди всей этой суматохи, я всю ночь с испугом спрашивала себя, на что намекал покойный король и кто я такая. Король Народон часто заходил в комнаты танцовщиц. Короля Сисовата я видела там всего три или четыре раза. Но при каждом посещении он заходил в мою комнату. Никогда ничего не говорил и только молча смотрел на меня с видом сердечного участия — и все это только усиливало мой смутный страх.
Он справлялся у нашей старшей учительницы о моем здоровье, о моих успехах. Последние были таковы, что очень скоро настал день моего дебюта в качестве первой танцовщицы. Мне было только четырнадцать лет. В этот памятный вечер я должна была выступать в роли принцессы Боссебы. Задолго до начала представления служанки смазали мне тело кокосовым маслом с шафраном. На лицо наложили густой слой белил. На мне было сампуа черного цвета, так как была суббота, а вы, я думаю, знаете — одежды камбоджийских танцовщиц имеют различные цвета по дням недели, черный цвет был как раз цветом субботы. Когда служанки кончали зашивать на мне мои одежды, вошла старшая учительница. За ней следовали две женщины — они несли черные подушки, на которых были разложены украшения, пожалованные мне королем ко дню моего первого дебюта. Их великолепие положительно ослепило меня, еще больше усилив мой страх. На одной подушке были «моцотп» и «паннтпиеретп» — головные уборы — один очень высокий, в форме четырехэтажной пагоды, другой — закругленный, напоминающий диадему, оба из червонного золота, с рубинами и оливинами. На другой подушке были — прежде всего — широкая эмалевая пластинка, вся в бриллиантах, ее носят на шее, как ожерелье. Затем восемь колец и для каждого пальца свой камень: указательный — изумруд, средний — сапфир, безымянный — рубин, мизинец — три бриллианта. Наконец, были серьги и двенадцать браслетов, для каждой руки по пяти и по одному на ногу, такие тяжелые, тяжелые!..
Мне ужасно хотелось заплакать, и я все спрашивала себя, что могло означать подобное великолепие. Но из залы уже доносились первые звуки гонга и ксилофонов. Я наспех выпила последний глоток чая, и вдруг, когда занавес раздвинулся, я почувствовала, будто меня выхватило из тени и потащило на середину залы потоком вспыхнувшего синего света… Там был король. Я видела только его одного. Он возлежал в ложе, возвышавшейся над залой, на своей белой кушетке, его белая одежда была вся покрыта орденами и медалями. Над ним возвышался белый балдахин, вокруг которого медленно раскачивались веера из белых перьев. Я направилась к королю. Я была так смущена, что когда лежала, распростершись ниц, после трех поклонов, положенных по ритуалу, то думала, что никогда уже больше не встану.
Во время антракта меня окружили мои товарки, пришедшие полюбоваться на мои украшения. Маленькие поздравляли меня вполне искренне, рассчитывая со временем получить столь же великолепные подношения. Зато первые танцовщицы, зная, что обозначают такие подарки, поздравляли меня более сдержанно.
Три года, я ждала три года! Как могла, разделяла жизнь моих подруг, стараясь подавить в себе мучившую меня тревогу строгим соблюдением всех обрядностей повседневной жизни. О, эти дни, проведенные в изготовлении браслетов из цветов жасмина, в курении папирос, в болтовне за вареньем из гойавы. Я уже думала, что никогда не наступит момент, когда Апсаре будет открыта тайна ее происхождения. Но почему-то я считала, что здесь непременно должна быть какая-то тайна. Не была ли это просто болезненная гордость, заставлявшая меня считать себя не совсем такой, как иные танцовщицы, думать, что мне предназначена иная судьба, чем им?
Но стоило мне только подумать о холодной руке покойного короля на моей голове, о чудесных украшениях, помилованных мне живым королем, как я начинала понимать, что совершенно напрасно стараюсь успокоить себя относительно того, что неминуемо должно совершиться.
Однажды вечером во дворце были танцы, и я должна была играть роль принца Лаксхмана, брата божественного Рамы. Я была уже готова и только собиралась надеть свой паннтиерет из рубинов и оливинов, как вошла старшая учительница и объявила, что я не буду сегодня играть и что нужно сейчас же одеть другую танцовщицу. Затем она приказала мне следовать за ней. Я хотела было снять мой костюм, но она не дала мне этого сделать, и я вошла в королевские покои, как была, в куртке рубинового цвета и в серебряных панталонах Лаксхмана. Придя в комнату короля, она отвесила поклон, подвела меня к королю и ушла. Первое, что я увидела, разумеется, был король. Но почти тотчас же я заметила какого-то странного человека, который был с королем в этой огромной комнате. Вообразите себе старика в каком-то рубище — одеянье его было разорвано, вероятно, терновником, выжжено солнцем, когда-то оно, вероятно, было лимонного цвета, как одежды бонз. На лбу его, гладком, как слоновая кость, была татуировка: три белых полосы и глаз Шивы. Когда я вошла, он стоял перед королем на коленях. Увидев меня, он сразу поднялся и пал ниц к моим ногам, целуя их.
— Это она, — сказал король. — Ты скажешь твоему господину, что мой предшественник и я сдержали свое слово.
А старик, все еще распростертый, не переставал целовать мои ноги, что-то бормоча, смеясь и плача в одно и то же время.
— Это она! Да дарует Шива жизнь и торжество ее высочеству принцессе Манипурской!
Изумленная, испуганная, я смотрела на короля. Он наблюдал за мной, растроганно улыбаясь.
— Бутсомали, — сказал он, наконец, — встань! Пройди в соседнюю комнату. Там ты останешься с ней, сколько понадобится. Скажешь ей все, что она должна знать. Только, отец мой, пощади ее юность.
Сказав это, он позвонил и велел слуге отвести нас в другую комнату. Я поклонилась королю, отвесив глубокий поклон, и каково же было мое удивление, когда он ответил мне столь же почтительно. Я и старый Бутсомали очутились в маленькой гостиной с диванами и позолоченными столиками, на которых стояли замороженные сиропы, варенья, лежали папиросы. Я села. Шиваитский священник склонился передо мной так же, как он это делал у ног короля, и начал говорить. И по мере того, как он говорил, прошлое все больше и больше вскрывалось передо мною. Теперь мне казалось, что сцена, на которой до сих пор развертывалась моя жизнь, все расширяется. И постепенно приподнимается завеса, приоткрывая неведомые глубины прошлого. И вот, будучи в одно и то же время актрисой и зрительницей, я видела в них мое прошлое и будущее.
Приблизительно полтора века тому назад одному герою, который по своим добродетелям был ближе к богам, чем к людям, удалось превратить одну древнюю страну, лежащую между Сиамом и Индией, в могущественную империю. Героя этого звали Аломпра, а государство, им основанное, было могущественное королевство Бирма. Могущественное и, увы, эфемерное! Его окружали ожесточенные враги, и очень скоро вслед за его расцветом последовала гибель.
Каковы были причины ненависти, окружавшей его? Его богатство. Кто хочет иметь представление о земном рае, должен спуститься в долину Иррауди. Там сотни городов — и достаточно увидеть один из них, чтобы получить понятие о славе страны. Ава — называют городом драгоценных камней; Ама-рапура — город бессмертия; Мандалап — столица, в ней сады еще более пышные, чем в Персии, а крыши из массивного золота. Пиган — в нем девять тысяч девятьсот девяносто девять храмов, больше, чем где-либо на земле; Могунг — город рубинов; Мульмейн, наконец, Рангун, вторая столица, — ее пагода самая прекрасная в мире.