Проклятая русская литература
Шрифт:
Голембиовский, Муромов и Верейский удивлённо переглянулись, первые принялись молча нарезать бутерброды, а Верейский осторожно спросил:
— И каковы впечатления, Марк?
— Сложные, — проворковал Ригер, — но я в последнее время ловлю себя на странной сладости искаженного эстетизма. Проще говоря, от хорошей книги получаю удовольствие потому, что она хороша, а в дурной восхищает её глупость и посредственность. Я стал воспринимать бездарность как грань декаданса, как запах порчи литературы, и, подобно Бодлеру, начал ощущать красоту распада, поэзию тлена, метафору гниения! Становлюсь гурманом-извращенцем, — физиономия Марка странно кривилась, но он явно был в приподнятом настроении.
Коллеги снова переглянулись. Деликатность и такт мешали им высказаться, да и едва ли они имели что сказать, и только Голембиовский недоуменно уточнил:
— И на это расширение сознания вас, Марк Юрьевич, сподвиг Чернышевский?
— Ну, возможно, некоторое понимание того, что в идеологизированном обществе литературой можно назвать любую макулатуру, было у меня и раньше, но теперь оно оформилось в убеждение, — улыбнулся Марк. — Но главное-то, главное, я понял Достоевского через Чернышевского!
Верейский недоуменно уставился на Ригера, тот же энергично кивнул.
— Помните то замечание в черновиках Достоевского по «Бесам», когда он говорил, что Петр Верховенский, Нечаев, у него выходит лицом почти что комическим? — Марк обвел глазами присутствующих. Верейский снова кивнул Ригеру, конечно, он помнил это, — но почему заговорщик, революционер и убийца у него смешон? Почему ему потребовался мощный, жуткий в своей противоречивости, но уравновешивающий действие образ Ставрогина?
— И почему же? — полюбопытствовал теперь и Голембиовский.
— Отвечу в конце нашего заседания, пока же — не будем отвлекаться, — пообещал Ригер интригующим тоном и, подождав, пока все расселись, начал, — скажу честно, я ничего не почерпнул в мемуарах. Понятно, что позиция, выбранная интерпретатором, — скривил губы Ригер, — определяет толкование биографического материала. Исследуя мемуары, посвященные Чернышевскому, заметно, что большая их часть написана после его смерти, когда масштаб его личности был неимоверно раздут, словно презерватив накачали до размера цеппелина. И оттого в мемуарах, связанных даже с ранними годами, образ Чернышевского принимает идеологическую нагрузку, совершенно не адекватную жанру. Это просто «жития святых». Этим же страдала, кстати, и вся «лениниана», где идеальное, историческое и биографическое совмещалось в единое мифологическое. Только личные дневники рисуют его верный портрет, однако, — прервал себя Марк, — я выступаю не в своем амплуа. Начинайте, Алекс.
Верейский полистал свои блокноты.
— Ну, кое в чем вы, безусловно, правы. Рассказы саратовцев о детстве Чернышевского в записи Ф. Духовникова — это откровенные фантазии, где каждый эпизод проецируется на будущее «подвижничество». Воссоздать внутренний облик через внешние проявления не удается: «Хотя Николай Гаврилович был большой любитель всяческих игр, но он не только не отвлекал мальчиков, живших в соседстве, но даже сам оставлял игры и всякие удовольствия, если нужно было помочь кому-нибудь в учебных занятиях» Или: «Жизнь семинаристов того времени была груба; но Николай Гаврилович не обращал на это никакого внимания: для него дороги были беседы с умными товарищами. Желая докончить с кем-нибудь разговор, Николай Гаврилович иногда заходил с товарищами, любившими выпить, даже в кабак, в котором, несмотря на непривычную для него обстановку, вел с ними дружественную беседу, отказываясь от водки, которой его усердно угощали». Мемуаристы всячески стараются примирить облик общительного зачинщика игр с обликом анахорета, стремящегося к уединению за книгой. В одних мемуарах: «Он не был похож на других; ребяческие игры и потехи занимали его мало. Без книги в руках его трудно было видеть; он имел её в руках во время употребления пищи, за самоваром, во время обеда и даже в течение разговора». Это утверждает А. Раев в «Записках о Чернышевском». Духовников возражает: «…он был бойкий мальчик, предававшийся играм с увлечением и страстностью» Далее, Духовников: «…двоюродная сестра увлекла его игрой на фортепиано, так что и Николай Гаврилович тоже выучился играть на нём». Раев: «Пробовали учить его на фортепиано, но это ни к чему не привело». Иногда Николай Гаврилович выступает любимцем семинаристов, центром всеобщего внимания. А. Розанов: «Он едва ли не единственный мог быть спасителем товарищей на уроках по древним языкам, Николай Гаврилович приходил в класс раньше, чем было то нужно, и с товарищами занимался переводом. Подойдет группа, он переведет трудные места и объяснит; только что отойдет эта — подходит другая, там третья…» Духовников: «В семинарии Николай Гаврилович был крайне застенчивый, тихий и смирный; он казался вялым и ни с кем не решался заговорить первый. Его товарищи называли его между собой дворянчиком, так как он одет был лучше других, и был сын известного протоиерея; кроме того, Николай Гаврилович очень часто ездил в семинарию на лошади, что в то время в Саратове считалось аристократизмом; поэтому чуть ли не целый год чуждались его и не решались вступать в разговоры с ним».
Ясно, что истина, по закону тождества и принципу исключенного третьего, может быть только в одном из подобных суждений…
В целом Духовников образованность юноши объясняет семейным укладом, мемуаристы же демократического склада не устают удивляться, как мог Чернышевский выработать «передовые убеждения» вопреки поповской среде. Один и тот же факт, в зависимости от убеждений пишущего, комментируется в различных мемуарах противоположным образом. Вот защита Чернышевским магистерской диссертации. Воспоминание Н. Шелгунова вошло почти во все биографии Чернышевского: «В 1855 г. Чернышевский представил диссертацию об «Эстетических отношениях искусства к действительности». Ученый факультет университета в первый раз слышал такие мысли, первые кончики тех львиных когтей, которые он показал потом. Всё здание русской эстетики Чернышевский сбрасывал с пьедестала и старался доказать, что жизнь выше искусства и что искусство только старается ей подражать». Для Шелгунова защита представляется едва ли не поворотным моментом в истории литературы. Интересно, что он почти вторит дневниковым записям юного Чернышевского, мечтавшего именно о такой роли.
Зато Пыпин гораздо более сдержан. Он не приписывает диссертации никакой новизны: А. Никитенко, по кафедре которого проходила диссертация, «знавший эстетику по переводам и рассказам о теориях Гегеля», хотя сам не разделял взглядов Чернышевского, допустил диссертацию к защите: «Она была им принята; затем, с формальной стороны, состоялся диспут, прошедший обычным образом, причем автор не оказывался побежденным, и дело казалось решенным; но затем оно должно было идти на утверждение министра. Здесь началась какая-то тёмная история».
В памяти же Раева, дальнего родственника Чернышевского, это событие запечатлелось по-своему: «Ничего особенно выдающегося во время самого диспута не случилось, но в конце его не было объявлено, что Чернышевский будет представлен к степени магистра. Я обратил на это внимание Николая Гавриловича, и он вполголоса сказал мне, что не знает, почему взъелись на него, так как диссертация его заимствована из Фейербаха, и он только перевёл сказанное им с ничтожными изменениями. С этого момента начинается существенный поворот в жизни Чернышевского. Потеряв надежду устроиться в ученой среде, он направился в журналистику.»
У Николая Костомарова, будущего историка, человека, искушенного в науках, диссертация Чернышевского, а так же необразованность и легковерность его юных поклонников не вызывает ничего, кроме раздражения: «Идея о подражании искусства природе была совсем не новость и много раз высказывалась в сочинениях французских материалистов XVIII века. Молодежь ухватилась за нее, как за великую мудрость, и с его легкой руки в литературе началось оплевывание признанных поэтических талантов». Мемуары эти писались в 70-х — 80-е годы, и стремительность, с какой дурные радикальные идеи перерождались в террор, актуализировала для Костомарова ответственность за высказанные идеи. Желание Чернышевского осуществить их чужими руками, руками горячей молодежи, расценивается мемуаристом не с научной, но с нравственной точки зрения: «Чернышевский сознавал, что идеал нового общественного строя на коммунистических началах ещё не созрел в умах, а достичь его можно только кровавыми разрушительными переворотами. Чернышевский на Руси, можно сказать, был пророком наших социалистов, в последнее время проявивших свою деятельность в таких чудовищных формах». В том же контексте появляются замечания об обаянии личности Чернышевского, притягивающей многих, погубленных им впоследствии, тех, чьими руками он устраивал поджоги и разбрасывал прокламации.
— Да-да, и здесь-то впервые мелькает хвост дьявола, — покивал Ригер, залихватски тяпнул первую стопку и, закусив её хрустящим огурчиком, бодро продолжил, — абсолютно непонятно, как этому, судя по дневникам, угрюмому и нелюдимому человеку удавалось покорять сердца, однако — на него даже молились. В этом смысле интересны воспоминания С. Стахевича, писавшего в 1909 году, пользовавшегося и материалами следствия, и собранием сочинений Чернышевского, и мемуарами, появившимися к тому времени в печати. Личность Чернышевского была для него окружена ореолом огромного авторитета, о чём свидетельствует почти курьезный факт из воспоминаний П. Баллода: «Стахевич до того отдался Чернышевскому, что писал… нельзя ли как-нибудь устроиться, чтобы быть вместе с Чернышевским в Вилюйске, хотя бы в качестве слуги». Излагая историю следствия, услышанную от самого Чернышевского, Стахевич замечает несогласование этой версии и архивных документов. Он пытается восстановить логику Чернышевского и при этом не допускает и мысли о забывчивости или намеренной лжи. В общих чертах его версия такова: Чернышевский пропустил множество подробностей, чтобы сказанное лучше отпечаталось и крепче удержалось в памяти слушателя, а впоследствии стало бы достоянием общества. Он уверен: над Чернышевским совершено беззаконие, он осужден на основании заведомо подложного документа. Стахевич не может объяснить явные противоречия, не укладывающиеся в общую канву. Например, в своем рассказе Чернышевский указывает дату, которой не могло быть на подложном письме: он уличает следствие в том, что письмо было написано два года назад, но не может объяснить, почему чернила совсем свежие. Сличив рассказ с архивными документами, Стахевич также не обнаруживает в них предложения Чернышевского о химической экспертизе, в которой следователи будто бы отказали ему. Из документов ясно, что Чернышевский просил сенаторов о применении лупы для исследования почерка письма, но сам он не упоминает о ней ни слова.