Проклятье музыканта
Шрифт:
– Долорес, – тихо ответила девушка.
Боль. Он уже знал, что она станет его невыносимой, нескончаемой болью, которую он унесет в своем сердце, уйдя утром из поселка. И хоть сюда он больше не вернется, воспоминание о Долорес будет носить с собой всю жизнь.
Ей было семнадцать лет, и год назад ее отдали замуж за владельца местных земель Маноло Торреро Санчеса, который был старше ее едва ли не втрое. История этой девушки казалась и простой, как быль, и сказочно невероятной. Может быть, кто-то, услышав ее, порадовался тому, как удачно сложилась судьба Долорес, единственной дочери вдовца-бедняка, живущего за оброк в одном из крошечных домов, принадлежащих семье Торреро Санчес,
– Спаси меня, – вдруг сказала Долорес, резко оборачиваясь к Сальвадору. – Ты же мой Спаситель, верно? Ты же пришел за мной?..
Она знала его имя: видимо, так же, как и он о ней, спрашивала о нем.
– Спаси, или я умру. Тут! С ним, старым и нелюбимым! Возьми меня с собой… Возьми!
Она не просила – требовала. Глаза ее блестели не от слез, а от возбуждения в предвкушении свободы, жажды новых впечатлений и чувств.
– Мне нечего тебе предложить, – горько сказал Сальвадор. Он был нищий, она – жена местного богача.
– У тебя есть все, что мне нужно, даже больше, – ответила Долорес, словно прочитав его мысли. – Ты богаче моего мужа: ты владеешь миром, тогда как он – лишь этими клочками земли. Ты наполняешь сердца жизнью, а он умертвляет их.
Сальвадор медлил с ответом, понимая, что, если они уйдут вместе, его жизнь из свободного путешествия навстречу открытиям превратится в уход от погони, и отныне он будет не шагать по широким дорогам, а станет пробираться крадучись тайными тропами. И тяжелей всех нош станет ответственность за эту девушку. Готов ли он к такому в восемнадцать лет, когда юность и свобода будоражат кровь сильнее вина?
Но Долорес доверчиво прильнула к нему, и Сальвадор, чувствуя, как колотится ее сердце, решился.
Они ушли вместе, на рассвете, не скрываясь, свято веря в то, что возникшая любовь защитит их лучше темноты.
Они не задерживались нигде дольше, чем на несколько часов. В одном селении зарабатывали монеты, которые щедро бросала им публика. Долорес всегда танцевала босая, как ее бабка-цыганка, от которой она унаследовала свободолюбие и страсть к танцу. В другом поселении тратили заработанное на еду и мелкие подарки для девушки, в третьем оставались на ночлег, в четвертом предавались ненасытной страсти. И, казалось, не было никого счастливей их в мире…
…Мужчина остановился посреди улицы и запрокинул лицо, будто рассматривая фасад одного из старинных зданий, а на самом деле с укором глядя на небо. Толпа разбивалась об него, как о маленький островок, и, огибая с обеих сторон, текла дальше бурным потоком, не подозревая об упреках и проклятиях, которые мужчина обращал к Небу. В какое-то мгновение лицо Сальвадора исказила судорога, и он с силой сжал челюсти, будто от сильной боли. Долорес…
Репетиции
Это была довольно маленькая комната, размером меньше гостиной в нашей квартире. Из-за усилителей, барабанной установки, проводов, змеящихся по полу, она казалась совсем тесной. Помимо инструментов и аппаратуры сюда вместили еще и старый холодильник с неистощимым запасом воды в бутылках и кока-колы, вывезенный из чьего-то дома протертый диван, вешалку для верхней одежды и складной столик, который, когда он не был нужен, убирали за диван. Условия более чем спартанские, но и использовалось это место лишь по назначению.
Все уже были в сборе и встретили нас обрадованными возгласами.
– Уже заждались! – крикнул, вставая с дивана, Чави. Его имидж за то время, что я его знала, не претерпел изменений. От природы парень обладал яркой внешностью: довольно симпатичный, с черными выразительными глазами и густыми бровями, смуглый, высокий и худой. Но Чави этого казалось мало, поэтому он еще носил длинные дреды, пирсинг в губе и брови, серьги-кольца в мочках ушей, а обе его руки от кистей до локтей украшали цветные татуировки. Одевался он в майки и клетчатые рубашки с закатанными рукавами, рваные джинсы и кеды. Последние, похоже, были страстью Чави: в каждую новую встречу я видела на парне другую пару. Но выглядела вся его обувь так, словно в ней прошли пешком от Испании до Сибири.
Еще одной такой «яркой птичкой», привлекающей к себе внимание манерой одеваться, был второй гитарист Даниэль. Он, наоборот, не обладал высоким ростом, был самым низким в группе, да еще казался двадцатилетним юнцом из-за ясных глаз, гладко выбритого лица и коротких курчавых волос. И, может, поэтому, чтобы не потеряться на фоне рослых и приметных друзей, носил штаны кричащих расцветок. Как у Чави страстью были кеды, так у Дани – цветные брюки: малиновые, желтые, оранжевые, зеленые – каждый раз другого цвета. «Фрики», – беззлобно отзывался о своих друзьях Рауль, который сам не далеко ушел от Чави в любви к джинсам с прорехами, так раздражающим сеньору Пилар.
Плотной комплекции клавишник Фернандо носил густую бородку и удлиненные волосы, которые делали бы его похожим на православного батюшку, если бы не одежда – джинсы и футболки, поверх которых Фер обязательно надевал кожаный жилет с цепями, словно металлист. Менее кричаще выглядел басист Серхио – в классических рубашках и прямого кроя темных брюках, но именно из-за этого и выделялся на фоне остальных. Новичок-барабанщик Хайме отдавал предпочтение светлым футболкам и джинсам, которые на время выступлений сменял на кожаные штаны.
Под обрадованные возгласы мы выгрузили на стол из двух сумок гостинцы, которыми нас щедро снабдила сеньора Пилар. И пир начался. Когда Рауль продемонстрировал всем подаренную ему гитару, я увидела, как глаза у Чави загорелись восхищенно-жадным огнем.
– Разрешишь? – спросил он, протянув в нетерпении руку к инструменту. Рауль уступил, и Чави взял гитару так бережно, будто младенца. Сев на стул, он закинул одну ногу на другую и склонился к инструменту, словно прислушивался к нему. Посидев так с полминуты под выжидающими взглядами присутствующих, Чави тряхнул дредами и коснулся струн. Прислушался к звучанию и перебрал струны уже в затейливом пассаже.